– О рабби, добрый рабби Иосиф! – закричала женщина, направляясь к нему. – Вот арестант; расспроси у солдат, кто он, куда его ведут и за что?

Выражение лица рабби оставалось по-прежнему сосредоточенным; он взглянул на арестанта и направился к офицеру.

– Мир Божий да будет с вами! – сказал он важно.

– А с вами мир богов, – ответил декурион.

– Вы из Иерусалима?

– Да.

– Ваш арестант очень молод.

– Годами, да.

– Позвольте узнать, в чем состоит его вина?

– Он убийца.

Изумленная толпа повторяла слово «убийца», но Иосиф продолжал свои расспросы.

– Он сын Израиля?

– Он еврей, – возразил протяжно римлянин.

Поколебавшееся чувство сожаления присутствующих снова вернулось.

– Я ничего не знаю о его племени, но могу сообщить вам о его семье, – продолжал декурион. – Вы, может быть, слышали о князе иерусалимском Бен-Гуре. Он жил во времена Ирода.

– Я видел его, – отвечал Иосиф.

– Ну, так этот арестант – его сын.

Восклицания послышались со всех сторон, и декурион поспешил положить им конец, заметив:

– Третьего дня он едва не убил на улицах Иерусалима благородного Грата, бросив в него черепицей с крыши дворца своего родителя.

Воцарилось молчание, в продолжение которого назареяне смотрели на молодого Бен-Гура, как на дикое животное.

– И он убил его? – спросил рабби.

– Нет.

– Но он осужден?

– К пожизненным галерам.

– Да поможет ему Бог! – воскликнул Иосиф, мгновенно выходя из своего обычного спокойствия.

В это время юноша, стоявший незамеченным позади Иосифа, направившись к большому камню у колодца, взял стоявший на нем кувшин с водой. Он сделал это так спокойно, что, прежде чем конвой мог, если бы пожелал, помешать ему, он уже стоял возле арестанта, предлагая ему напиться. Приближаясь, он ласково положил свою руку на плечо Иуды, и тот, подняв глаза, увидел лицо, которое навсегда глубоко запечатлелось в его сердце. Перед ним стоял мальчик, приблизительно одних лет с ним. Лицо его обрамляли каштановые кудри и осеняли темно-голубые глаза, полные такой нежности, призыва, сострадания, любви и святой чистоты, что они проливали в душу отраду и совершенно покоряли ее себе. Иуда, ожесточенный страданиями последних дней и ночей и смотревший мрачно на весь мир, питая только злобу и жажду мести, почувствовал, что под этим чудным взглядом душа его становится все мягче и мягче, делаясь как бы душой ребенка. Он прильнул устами к кувшину и жадно, долго пил. Между ними не было произнесено ни слова.

Когда Иуда кончил пить, юноша перенес руку, прежде лежавшую на плече арестанта, на его страдальческую голову и держал ее некоторое время на пыльных волосах, как бы благословляя; затем отнес кувшин на прежнее место и, взяв топор, вернулся к рабби Иосифу. Присутствующие, не исключая и декуриона, не спускали с него глаз.

Такова была сцена у колодца. Когда люди и лошади утолили жажду, отряд снова пустился в путь; но настроение духа декуриона было уже иное; он самолично помог арестанту подняться с земли и усадил его на лошадь позади одного из конвойных. Назареяне разошлись по домам, а вместе с ними ушел и Иосиф со своим учеником.

Такова была встреча Иуды с сыном Марии, и так они впервые расстались.

От города Мизенум получил название и мыс, находящийся в несколько милях к юго-западу от Неаполя. От него остались в настоящее время одни развалины, но в 24-м году по P. X., – а к этому времени и относится наш рассказ, – это место было одно из важнейших по всему западному побережью Италии. Путешественник, если бы пожелал в вышеупомянутом году полюбоваться видом, представлявшимся с этого мыса, войдя на стену и став спиной к городу, увидал бы перед собой Неаполитанский залив столь же прелестный тогда, как и теперь. Те же чудные берега, тот же дымящий конус, та же мягкая синева неба и волн, с Искией вблизи и Капрерой вдали.