Было это в Польше под Сувалками. Совершая рейд по ближним немецким тылам, Шелест с Колей вышли на один из хуторов. Крестьянское семейство – хозяин и двое сыновей с жёнами – встретило их радушно. Доверившись этим приветливым людям, смертельно уставшие разведчики решили маленько передохнуть. И просчитались. Семейка оказалась связниками АК – Армии Крайовой. Хозяин тотчас же послал гонца – одну из снох. Подмога из АКовского отряда долго не приходила. Остерегаясь, что добыча уйдёт, поляки сами решили скрутить русских…

Если бы старлей с Колей попали в руки АКовцев, с них живьём содрали бы кожу, до того люто те ненавидели москалей. Но тут неожиданно на хутор нагрянул разъезд фельджандармерии, который шёл по следам диверсантов, и полякам ничего не оставалось, как передать русских немцам.

Шелест к той поре уже истёк кровью – выхватив наган, он успел укокошить хозяина, но сам получил вилами в грудь. А Коля был только оглушён. Чумового, истерзанного, его потащили к грузовику. Фельдфебель заметил в руках хозяйского сына кубанку – она, видать, глянулась польскому куркулю, и он уже прибрал её к рукам.

– Kazaken? – пролаял немец. Вырвав добычу из рук поляка, он поспешил к Коле и, прежде чем того кинули в фургон, нахлобучил кубанку ему на голову. Теперь пленный приобрёл товарный вид – за диверсанта, к тому же казака, могли дать железный крест, а то и недельный отпуск в фатерлянд.

Получил ли фельдфебель чаемую награду – история умалчивает. Но Колю, несмотря на безысходность его положения, судьба в дальнейшем всё же миловала. Началось с того, что эшелон с пленными неожиданно развернули. Вместо Люблина, близ которого находился Майданек – гигантский комбинат по утилизации человеческой массы, его направили на балтийское побережье, в Данциг, где существовал обычный рабочий лагерь. Правда, Коля, как и его спутники, о том не ведал. Он только после, сопоставляя факты, стал догадываться, что ему и впрямь повезло.

В себя Коля пришёл нескоро. А когда всё же очухался, то был и не рад, что стал что-то соображать. Сокрушённо вспоминая, как глупо они со взводным влипли, он то и дело скрипел зубами, которых после побоев-допросов стало намного меньше. Ведь предупреждали же отцы-командиры, старшие начальники, что нельзя доверяться полякам. Гоголя устами Тараса Бульбы для убедительности цитировали. «Что, сынку, – мычал про себя Коля, мотая, как старый сичевик головой, только что без оселедца, – помогли тебе твои ляхи?» А ещё кстати и некстати вспоминал, что, кинувшись на сено в клуне «клятых ляхов», Шелест обронил кубанку. «Забыл про наказ бабки – вот и попух», – качал головой Коля. Сам же он с командирской кубанкой с тех пор не расставался. А чтобы она не бросалась в глаза, не соблазняла любителей дармовщинки, вывалял кубанку в грязи.

Узники рабочего лагеря занимались расчисткой портовых пирсов, которые постоянно подвергались бомбардировкам. Формы арестантской здесь не носили, военнопленные ходили в чём попало, точнее попал. А обновами разживались, снимая одёжку с околевших или угодивших под пулю конвоира. И поскольку мёрло народу много, одёжка, хоть драная и задрипанная, тут не переводилась.

Колю Бог миловал. В немецкой неволе он пробыл всего четыре месяца – лагерь геройским броском освободили советские танкисты. Правда, многих узников эсэсовцы успели пострелять, кося рванувших навстречу долгожданной свободе перекрёстным огнём. Но Коле и тут повезло. Вспомнив один из уроков друга старлея, что в любой самой безнадёжной ситуации главное – это не метушиться, он прихлопнул кубаночку и от смертоносных жал укрылся за трупами. Что ещё его поразило, так собственное хладнокровие. Он вдруг поймал себя на мысли, что прислушивается к звукам пуль. В живое они попадают беззвучно, а тут – с каким-то чвяканьем.