– У, жулик! Прибрал – и под подушку!

– Ребята! Ну отдайте, он мой! Я его нашел!..

– А ты поймай! Попрыгай!

– Воришка зайка серенький за мячиком скакал!..

Как им доказать? Как их убедить – гогочущих, орущих, ненавистных? Чем хуже Матросу Вильсону, тем лучше им – веселящейся, вопящей толпе… Вертлявый Степка Мальчиков скачет по койке, как бешеный клоун, поднял над головой шарик:

– Эй, Матрос – накурился папирос! Поймай!

Стасик бросился к нему. А наперерез – глупый Хрын. Стасик пнул его так удачно, что он согнулся и засипел. А Степка кинул шарик другим!

– Отдайте!

– Что тут такое? А ну, смир-р-рна!

– Валерий Николаич, это Вильсон! То есть Скицын! Мячик у первоотрядников украл, а сейчас психует!

Валерий Николаевич – курчавый, цыганистый студент Валера, вожатый первого отряда – старался быть очень строгим. Иначе с этой «кучей опилков» не совладать.

– Кто украл? Ты, Скицын?

– Они врут! Я нашел!.. Он теперь мой, потому что… – «Господи, ну как объяснить? Как упросить?» – Не надо отбирать! Я за него все на свете отдам… Только пусть он будет мой!

Валера сунул шарик в карман. При общем нехорошем молчании. Стасик ухватился за его рукав:

– Валерий Николаич, отдайте! Я…

– А ну, отцепись! Смирно!

Стасик сказал с бессильным отчаянием:

– Какие вы все… прямо как фашисты.

Вожатый – бац его по щеке!

– Сопляк! Ты их видел, фашистов?!

– Видел… вы…

Снова – бац!

– Сволочи… – шепотом сказал Стасик. Было уже все равно.

– Во дает Вильсон, – заухмылялся Хрын.

Валерий Николаевич аж зашипел:

– В щелятник паршивца! Ш-шкура…

«Щелятник» – это кладовка за столовой. Туда сажали тех, кто натворил что-нибудь ужасное: например, курил и колхозный сарай с сеном поджег, как двое из первого отряда…

– Посиди, пока начальник не приедет! А там разберемся… Не идет? Тащите!

Ох, как бился, как извивался Стасик. Никогда с ним такого раньше не было. Криком и слезами хлестали из него горе, тоска и ярость. Мама, мамочка, ну что же это со мной делают!

Его втолкнули в изрезанную яркими щелями темноту, в запах гнилых рогож и сырых опилок. Сзади за дверью тяжело брякнула железная щеколда.

«Ох, Стасик, не дай тебе Бог услышать, как за спиной задвигается тюремный засов». И вот случилось. Услышал. Железный лязг разом отрубил все – как топором. Тихо стало, слезы кончились. Солнечные щели резали глаза. И не только глаза, а всего Стасика. Будто бритвами. Он зажмурился, закружилась голова. Стасик быстро лег на какие-то тряпки. От них воняло. Стасика затошнило, он перекатился на занозистые половицы. Лег ничком, уткнулся лицом в ладони. Он понимал, что дальше в жизни его ждет только плохое.

Шарик потерян навсегда.

За то, что обозвал Валерия, прощения не будет.

Лишь бы с мамой ничего не сделали. Могут ведь сказать: «Это вы научили сына обзывать советских вожатых фашистами?»

А с ним самим что сделают? Мальчишки про начальника лагеря говорят: «Малость контуженный». Он, когда злится, начинает дергать веком и заикаться. А потом давит из себя шипящий шепот: выносит приговор…

Если исключат и домой отправят, это не наказание, а счастье. Но счастья, конечно, не дождаться. Будет, наверно, самое жуткое – «стенка».

Есть такое специальное место на краю территории, за умывальниками, – разрушенный кирпичный сарай (раньше там колхозный локомобиль стоял). У его стены начальник выстраивает шеренгой самых злостных нарушителей режима. И стоят они там по стойке «смирно» иногда час, иногда два, а иногда и половину дня. И если бы просто так и ставили, а то ведь без всего, даже без трусов. А другие, даже девчонки, ходят смотреть. Мальчишки боятся и жалеют, а девчонки хихикают. А те, приговоренные, шелохнуться не смеют – хоть солнцепек, хоть комары. Потому что тех, кто не стоит смирно, начальник, если узнает, ведет «на беседу» в свою комнату. Через весь лагерь…