Я смотрела на ее решительное лицо, выступающие скулы, уверенные глаза.

– Ты не сердишься?

Она отстранила меня, чтобы лучше рассмотреть, положила руки мне на плечи.

– На что?

Что я плохо врала… Я не посмела сказать это вслух.

Она снова меня обняла. Хотелось навечно остаться в этих руках. Ограбить банк и сесть в тюрьму, чтобы быть вместе. Свернуться калачиком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком на бедре, родинкой на шее.

– Здесь ужасно? Они тебя обижают?

– Я их обижаю больше.

Я поняла, что она улыбается, хотя видела только джинсовую материю и руку, все еще хранящую следы загара. Немного повернула голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Да, знакомая полуулыбка, уголок рта изогнут маленькой запятой. Коснулась ее губ. Она поцеловала мне пальцы.

– Сначала посадили за бумажки. Я сказала, что лучше мыть туалеты, чем печатать их бюрократическую блевотину. Им все равно. Теперь я в группе по уборке территории. Подметаю, пропалываю. Конечно, только внутри. Меня считают неопасной. Представляешь? Я не намерена давать уроки их неграмотным, учить писать или как-то иначе поддерживать систему. Служить им я не буду! – Она уткнулась носом в мои волосы. – Ты пахнешь хлебом. И еще клевером и мускатным орехом. Хочу хорошенько запомнить тебя в этом прискорбно оптимистичном розовом платье и лакированных туфельках, как у подружки невесты или девчонки на выпускном вечере. Без сомнений, идея твоей приемной матери. Розовый… Верх банальности!

Я рассказала ей про Старр, дядю Рэя, детей, кроссовые мотоциклы, паркинсонию и железное дерево, цвет валунов в русле реки, гору и ястребов. И про вирус греха. Было так радостно слышать ее смех.

– Пришли мне рисунки! Ты всегда рисовала лучше, чем писала. Наверное, только этим объясняется твое молчание все эти месяцы.

Я и не знала, что можно писать…

– Ты же мне не писала.

– Ты не получала моих писем? – Улыбка исчезла, лицо осунулось, превратилось в маску, как у женщин за забором. – Скажи свой адрес, стану писать напрямую, а не через соцслужбу. Моя ошибка. Ничего, впредь будем умнее! – В глазах вновь засверкал огонь. – Мы их перехитрим, ma petite[4].

Я не знала адрес, и тогда она продиктовала свой, заставила повторить несколько раз. Сознание взбунтовалось против такого адреса мамы: Ингрид Магнуссен, заключенная В99235, калифорнийское казенное учреждение для женщин, Корона-Фронтера.

– Где бы ты ни была, пиши хотя бы раз в неделю! Или присылай рисунки. Видит бог, визуальная стимуляция здесь оставляет желать лучшего. Особенно интересно посмотреть на эту бывшую танцовщицу-топлесс и дядюшку Эрни, нашего неуклюжего плотника[5].

Я была задета. Дядя Рэй помог мне в трудную минуту. И ведь она его совсем не знает!

– Его зовут Рэй. Он хороший.

– Вот как… Держись от него подальше, особенно если он такой хороший.

Но она была здесь, а я там. У меня появился друг, и она не могла его отнять.

– Я все время о тебе думаю, – продолжала мама. – Особенно по ночам. Когда все спят и в тюрьме тихо, представляю, что вижу тебя, устанавливаю связь. Ты слышишь, как я тебя зову, чувствуешь мое присутствие?

Она потеребила между пальцев прядь моих волос, вытянула ее вдоль руки посмотреть длину. Доходило до локтя.

Я на самом деле чувствовала, это правда. Слышала, как она меня звала: «Астрид! Ты спишь?»

– Да, поздно ночью. Ты совсем не спишь!

Она поцеловала меня в пробор.

– Ты тоже. А теперь расскажи-ка побольше о себе, я хочу знать все!

Неожиданно… Прежде она никогда мною не интересовалась. Долгие одинаковые дни вернули ее мне, напомнили, что где-то там у нее есть дочь. Солнце поднималось выше, и туман в воздухе горел, точно бумажный фонарик.