Вместе с ночью к нему пришел ужас. Остервенелые от голода волки становились все смелее, к тому же на Генри сказывалась и предыдущая ночь без сна. Он дремал, присев у огня с одеялами на плечах, с топором между колен и с плотно жавшимися к нему собаками по бокам. Раз он проснулся и увидел футах в двенадцати перед собою огромного серого волка, одного из самых больших в стае. И, даже встретившись взглядом с Генри, зверь продолжал осторожно потягиваться, точно ленивая собака, зевая ему прямо в лицо и посматривая на него как на свою собственность, потому что человек был добычей, которую он непременно съест в недалеком будущем.

Такую уверенность выказывала и вся стая. Генри насчитал два десятка волков, жадно посматривавших на него или спокойно спавших в снегу. Они напоминали ему детей, собравшихся за накрытым столом и ожидавших позволения приступить к еде. И он был тем блюдом, которое они скоро съедят.

Ему хотелось знать, как и когда начнется обед.

Подбрасывая дрова в огонь, Генри открыл, что его тело очень дорого ему, а раньше он этого никогда не замечал. Он наблюдал за работой своих мускулов и очень заинтересовался искусным механизмом пальцев. При свете костра он сгибал их то медленно, то быстро, то по одному, то все вместе, то растопыривая, то сближая. Он изучал строение ногтей и царапал ими кончики пальцев то сильно, то слабо, определяя чувствительность нервов. Это восхищало его, и он внезапно преисполнился нежной любовью к этому прекрасному телу, которое работало так чудесно, так легко, так ловко. Он бросил боязливый взгляд на кольцо из волков, выжидательно расположившихся вокруг него, и вдруг его поразила мысль, что это прекрасное тело не что иное, как мясо, пища, добыча прожорливых зверей, которые разорвут и раздерут его своими клыками; такая же пища для них, какою для него часто были лоси и зайцы.

Он очнулся от дремоты, которая переходила в кошмар, и увидел перед собой рыжую волчицу. Она сидела на снегу, в каких-нибудь шести шагах, и нетерпеливо смотрела на него. Обе собаки скулили и рычали у его ног, но волчица не обращала на них никакого внимания. Она смотрела на человека, и некоторое время он тоже смотрел на нее.

В ней не было ничего свирепого. Скорее, в ее взгляде была страшная тоска, которая, он знал, говорила о таком же страшном голоде. Он был пища и возбуждал в ней лишь вкусовые ощущения. Ее пасть была раскрыта, оттуда текла слюна, и волчица облизывалась, предвкушая насыщение.

Безумный страх овладел Генри. Он быстро протянул руку за головней, чтобы бросить ее в зверя. Но прежде чем он успел схватить ее, волчица отпрыгнула в темноту, и он понял, что она когда-то привыкла к тому, что в нее бросали чем попало. Отпрыгнув, она огрызнулась и до корней оскалила белые клыки, а ее пристальный взгляд горел такой кровожадной злобой, что он содрогнулся. Держа головню, он невольно посмотрел на свою руку и заметил всю ловкость своих пальцев: их приспособляемость к неровной поверхности, их способность охватывать грубое дерево, чувствительность, с какою мизинец машинально отстранялся от горящего места; в то же время ему ясно представилось, как белые зубы волчицы раздробят и раздерут эти нежные пальцы. И никогда не любил он так свое тело, как теперь, когда увидел всю непрочность своего существования.

Всю ночь Генри отбивался горящими головнями от голодной стаи. Когда его одолевала дремота, визг и рычание собак будили его. Настало утро, но на этот раз свет не рассеял волков. Тщетно ждал человек, чтобы они ушли. Волки тесным кольцом расселись вокруг огня с дерзостью, от которой он содрогнулся.