Улагай нахмурился, пожевал губами, но ничего не сказал.

– Погода совершенно свинская, – решительно констатировал Кучин, – кошава положительно сводит меня с ума, а самое главное, Кучук, что жизнь фактически кончена. Визу у меня украли эти сволочи из «Технопомощи», а это значит, что никакого Парижа не будет, и зря я накопил семьсот динар, как было велено этими негодяями. Мне вообще кажется, – продолжал он, вглядываясь в серую хмарь над горизонтом, – что никакого Парижа в природе не существует. Это миф, придуманный негодяями из «Технопомощи», чтобы обирать дурачков. Нету никакого Парижа, и точка. Придумали Эйфелеву башню для правдоподобия, – потому что кто же усомнится, что такой город действительно существует, если ему предъявляют картинку с таким невообразимым штырем прямо под облака – вот именно потому и придумали, что нормальный человек сразу поймет, что такое придумать невозможно, и поверит, а они придумали. И Пляс Конкорд, красные такси «рено», Сену придумали, Лувр, рю де Риволи. Обложили со всех сторон фантазмами, я и купился. А теперь сижу у разбитого корыта и понимаю, что пора подводить итоги.

Улагай покривился и как-то так покачал головой, что стало совершенно ясно, что он не считает, что пора уже подводить итоги.

– Нет-нет, даже не спорь со мной! Понимаешь, Кучук, я поверил, что рай существует, что здесь, в этом пургатории, мы временно, нужно только перетерпеть, дождаться, и будет Париж, где на бульварах огни, где прекрасно можно устроиться шоффером на такси и жить припеваючи, зарабатывая в три раза больше, чем в этой дыре. Оказалось – нет. Дудки. Это не пургаторий, это уже ад, и мы в самом нижнем ледяном круге.

Улагай поднял брови и пожал плечами. Ад так ад, о чем тут рассуждать.

– Пойдем, Кучук, на Теразию, у меня сегодня серьезное большое дело намечено – нужно мне семьсот динар пропить непременно в связи с тем, что жизнь моя подошла к концу, а впереди ничего кроме унылой вечности. Уверяю тебя, сволочь трактирщик выкопает настоящий шустовский коньяк. Никуда не денется.

Улагай слегка выпучил глаза и встопорщил усы – видно было, что настоящий шустовский коньяк поразил его воображение. Потом вздохнул:

– Сегодня не могу. Сестра ждет. Жена, – и пояснил: – Женщины.

И скрылся в грохочущем аду штамповочного цеха.

– Счастливый человек, – по-доброму позавидовал ротмистр, – его кто-то ждет. А для меня даже подняться в седьмой круг вместо девятого, – и то будет замечательной потусторонней карьерой. И пусть меня терзают гарпии. Но сначала – избавиться от никому в этой жизни не нужных семисот динар. А коньяк – непременно шустовский.

И ротмистр, неожиданно даже для себя самого, весело и зло грянул:

И так он громко и лихо начал свою песню, что даже вечно всем недовольный хозяин радостно изумился, прислушиваясь к его пению сквозь оглушающий грохот пресса, и одобрительно покивал головой. Впрочем, выражение его лица тут же изменилось: не смог ротмистр удержать нужного накала, и песня его через какое-то мгновение напоминала уже не бравый марш, а заунывное похоронное пение.

Не в силах, очевидно, стерпеть такое издевательство над русскими военными маршами, Савич бросил все свои неотложные дела в конторке и побежал наводить порядок с непонятливым русским певцом. Ротмистр, в свою очередь, с отвращением швырнул кисточку в банку с краской и неодобрительно осмотрел свои испачканные зеленой краской руки.

– Нельзя же, честное слово, помирать такой крашеной сволочью.