– А не ты ли говорил, что это не ваш спор? Там, на холме, ты это сказал, – сбивчиво тараторил Арчи, довольный, что ему удалось подловить Самада. – Так-так-так… что бы этот малый ни делал, что угодно, ты сказал, что это наши проблемы, проблемы Запада, вот что ты сказал.

Из водянистых глаз доктора Болена, которого Самад по-прежнему держал за волосы, теперь текли кровавые реки, он что-то лопотал на своем языке.

– Осторожнее, ты его задушишь, – сказал Арчи.

– Пусть! – Выкрик Самада канул в безмолвную бездну. – Такие люди думают, что живые органы можно моделировать по своему усмотрению. Они молятся науке о теле, но не Тому, Кто нам его дал! Нацист. В наихудшем проявлении.

– Но ты сказал, – настаивал на своем Арчи, – что тебя это не касается. Это не твой спор. Если уж кто и должен тут предъявить счет этому сумасшедшему немчуре…

– Французу. Он француз.

– Пусть будет француз. Если уж кто и должен предъявить ему счет, то это буду я. Мы ведь сражались за судьбу Англии. Во имя Англии. Видишь ли, – копался в памяти Арчи, – демократия и воскресные обеды… прогулки и пэры, эль с сосисками – это все наше. Не ваше, нет.

– Именно, – сказал Самад.

– Что?

– Это должен сделать ты, Арчи.

– Да что ты говоришь.

– Джонс, судьба смотрит тебе в глаза, а ты гоняешь колбаску, – с издевкой произнес Самад, все еще не отпуская доктора.

– Полегче там. – Арчи пытался следить и за дорогой, и за Самадом, который запрокинул голову Болена так, что шея чудом не сломалась. – Слышь, я же не говорю, что он не заслуживает смерти.

– Так сделай это. Сделай.

– Но, черт, почему тебе это так важно? Знаешь, я еще никого не убивал – вот так вот, лицом к лицу. И нехорошо убивать в машине… Я не могу.

– Джонс, это просто вопрос того, что ты будешь делать, когда осыплются крошки. Именно это меня чрезвычайно интересует. Предлагаю сегодня давнишнюю веру применить на практике. Провести, если угодно эксперимент.

– Не понимаю, о чем ты.

– Хочу узнать, Джонс, что ты за человек. На что ты способен. Неужто ты трус, Джонс?

Джип резко затормозил.

– Какого черта!

– Ты ни за что не болеешь сердцем, Джонс, – продолжал Самад. – Ни за веру, ни за политику. Ни даже за свою страну. Как ваши смогли нас завоевать – для меня загадка. Ты же фикция!

– Чего?

– И идиот к тому же. Что ты скажешь своим детям, когда они спросят: кто ты, что ты из себя представляешь? Ты будешь знать ответ? Ты когда-нибудь его узнаешь?

– Если это так чертовски сложно, скажи, кто ты?

– Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света.

– Ты алкаш и наркоман, ты сегодня под кайфом, верно?

– Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света, – речитативом повторял Самад.

– И какого дьявола это значит? – закричал Арчи, схватив доктора Болена и притянув его залитое кровью лицо к себе так, что они почти соприкоснулись носами.

– Ты, – прорычал Арчи. – Пойдешь со мной.

– Я бы да, но, мсье… – протянул доктор скованные запястья.

Ржавым ключом Арчи отомкнул наручники, вытолкнул доктора Марка-Пьера Перре из машины и повел, упираясь дулом в основание его черепа, прочь с дороги в темноту.

– Ты хочешь убить меня, юноша? – спросил на ходу доктор Болен.

– Похоже на то, – сказал Арчи.

– Могу я молить о пощаде?

– Как хочешь, – ответил Арчи, подталкивая его вперед.

Пять минут спустя Самад услышал из машины выстрел и подскочил на месте. Прихлопнул мошку, кружащую вокруг руки в поисках места для очередного укуса. А когда поднял голову, увидел, что Арчи возвращается: весь в крови, сильно хромая, то появляясь и вспыхивая в свете фар, то теряясь и пропадая во тьме. В луче его белокурые волосы становились полупрозрачными, и было видно, что он очень юный; круглое, как луна, лицо казалось лицом большого ребенка, головой вперед входящего в жизнь.