– Это неважно, – сказала Дельфина. – Ступай прочь.

Сабина не пошевелилась.

– Мадам, может быть, конечно, люди и подумают, что раз уж великий Эскофье не создал в вашу честь никакого кушанья, то он и не любил вас. Но вполне возможно также, что люди решат совершенно иначе: он слишком сильно любил ее – то есть вас, – а потому и не считал нужным никому это доказывать.

– А ты дерзкая девочка.

– Я повариха.

– Так ты возьмешь это манто?

– Нет, мадам. Оно линяет.

Дельфина посмотрела на кремовую блузку Сабины. Действительно, даже в неярком свете было видно, что все плечи у нее усыпаны вылезшей из воротника темной шерстью. Дельфина чуть не расплакалась.

– Могу я идти? – снова спросила Сабина.

Дельфина не ответила. Она смотрела в окно. Как много теперь огней там, у причалов. Возможно, это «La Royale», корабли французского флота. «Немцы. Скоро они будут здесь, – думала она. – Скоро все это не будет иметь никакого значения».

– А знаешь, я видела твою Бейкер в Париже. В «La Folie du Jour». Это представление давали в «Фоли Бержер». Когда она вышла на сцену, на ней вместо юбки были скрепленные вместе шестнадцать бананов, а вместо блузки – несколько рядов бус. Просто прелестно. И это очаровательное обнаженное существо было единственным, на что там вообще можно было смотреть. Бейкер тогда еще не так хорошо пела, ведь голосок у нее, в общем, весьма посредственный, слабенький. Но этого никто не помнит. О ней тогда так много писали, газеты попросту ее обессмертили, и теперь все помнят только, что видели Бейкер на сцене «Фоли Бержер» в самом расцвете ее таланта и славы.

– Так и все мы только на это и можем надеяться – чтобы о нас помнили.

Дельфина вдруг почувствовала себя страшно усталой и закрыла глаза. Она все еще продолжала говорить что-то насчет славы и бессмертия, когда Сабина тихонько вышла из ее спальни и закрыла за собой дверь.

Но после полуночи дверь в комнату Дельфины опять приоткрылась. Эскофье некоторое время постоял на пороге, глядя на спящую жену, на ее маленькое круглое лицо, утонувшее в море кружев и сбившихся простынь. Окна так и остались открытыми. В комнате было холодно. В лунном свете все предметы казались стальными.

Эскофье тихо прошел через всю комнату и закрыл окна. Когда он обернулся, его внимание привлек мех в изножье кровати. Он мгновенно его узнал. Взяв манто в руки, он немного подержал его на весу. От меха пахло плесенью и старостью. Эскофье закрыл глаза.

– Мне так жаль, – прошептал он, словно разговаривая с самим собой.

– Эскофье, это ты?

– Извини, я не хотел тебя будить. Но окна…

Он по-прежнему был одет так, словно ждал гостей, – в черном фраке времен Луи-Филиппа, в туфлях, начищенных до блеска. Манто он положил на крышку деревянного сундука.

– Мне холодно, – сказала Дельфина. – Накрой меня этой шубой.

– Я принесу тебе одеяло.

– Зачем? Ее все равно нельзя больше носить, – сказала Дельфина. – Мех страшно линяет. А так я смогу хоть как-то его использовать.

Эскофье посмотрел на свои руки; все рукава были в клочьях вылезшей из шубы шерсти.

– Нет, нужно найти что-нибудь более подходящее. Окно я теперь закрыл. Вскоре в комнате будет совсем тепло, даже жарко.

– Нет, – резко заявила Дельфина. – Я хочу, чтобы ты накрыл меня этой шубой.

Эскофье ласково укутал ей плечи меховым манто и отступил. Она чувствовала себя карлицей под грузом этих мехов и истории. В металлическом свете луны Эскофье выглядел каким-то особенно хрупким. Ей показалось, что он хочет многое ей сказать, объяснить – столь многое, что не знает, как и заговорить об этом, с чего начать. Но он лишь нежно поцеловал ее. И некоторое время подержал ее лицо в ладонях, словно запоминая.