Но самое главное, сам был доволен своим образом существования. Это нам с вами было бы некомфортно. А Молчанова всё всегда устраивало. Даже к дисании он привык и относился к хронической усталости с утра и до ночи как к чему-то само собой разумеющемуся. Нельзя сказать, что был счастлив. Но Максим Владимирович редко грустил. В основном потому что, чаще всего не испытывал никаких эмоций.

Он не менял своей жизни и продолжал плавать по кругу до череды удивительных событий, которые стали происходить с Молчановым ранним утром седьмого января…

Люди спускались по эскалатору один за другим, один за другим, другой за одним. Их было много. С каждой минутой людей всё прибывало. На часах было семь тридцать утра. Москва ещё не проснулась окончательно, во многом из-за того, что само солнце никак не желало вставать. На улице было темно и многолюдно.

Максиму Владимировичу с его дисанией не доставляло никакого удовольствия видеть сонные лица, плывущие сверху вниз. Впрочем, пожалуй, даже и без дисании Максим Владимирович не был бы рад сегодняшнему утру. На этой неделе Молчанову предстояло работать на станции «Бауманская», где по какой-то причине не хватало сотрудников. Укутанный в своё дешёвое, старое, но всё ещё эффектное пальто, надетое поверх униформы сотрудника метрополитена, он сидел в будке у подножий четырёх эскалаторов и молча наблюдал за посетителями метро.

Будка располагалась между третьим и четвёртым эскалаторами, если подниматься наверх. В целом, рабочее место было достаточно холодным и тесным. Максим Владимирович ворочался в узком квадрате с четырьмя стенами из оргстекла и пытался хоть как-то согреться. Это не удавалось, и он тихо клевал носом. Непонятно было, почему внизу так холодно – «Бауманская» была достаточно глубокой станцией. Во время войны её даже использовали как бомбоубежище.

Откуда-то этот факт взялся в голове Максима Владимировича и повлиял на его сон. Молчанову виделось, что он – советский врач и должен лечить всех раненых, кто каким-либо образом попал на «Бауманскую». Причём почему-то ранеными оказывались вообще все люди, которых Максим Владимирович видел.

Он бегал среди умирающих, при последнем издыхании людей, но всё равно почему-то не хотевших умирать. И чудилось Молчанову, что он единственный здоровый человек на всю станцию. И угнетало это Максима Владимировича ещё больше. Однако стоило ему пришить какому-то солдату руку, как рядом появилась девушка. «Медсестра, видимо»,– подумал Максим Владимирович и, обрадованный тем, что появилась хоть какая-то помощь, побежал лечить ещё кого-то. Потом, он по какой-то надобности повернулся к этой медсестре и опять расстроился – это была не медсестра. Это была просто девушка. Просто девушка, которая непонятно как ещё ходила – настолько она была изранена. Вся сорочка измазана в крови, многочисленные порезы и – самое неприятное – вывихнутая в сторону правая рука.

В эту секунду Максим Владимирович проснулся. Проснулся – и понял: не проснулся. Девушка всё так же маячила у него перед глазами – на сей раз сверху вниз. И тут до Максима Владимировича дошло, что всё-таки нет – проснулся.

Девушка ехала по центральному эскалатору. Такая же израненная и примечательно окровавленная. Ехала в окружении сонных людей, которые, казалось, не замечали её. Максим Владимирович протёр глаза и посмотрел на девушку ещё раз. Всё верно: вот она, едет вниз. Лет двадцати. Красивая, но с безучастным выражением лица, от этого становившегося ещё более жутким. Мельком взглянув на часы, Максим Владимирович отметил, что едва-едва наступило восемь утра.