– Сразу видно, есть у тебя хватка, Василий, правильно мыслишь, а чтобы всё уладить, поеду—ка я с тобой в нашу деревню, лет тридцать как уже не был, на месте всё обсмотрю и с Рыбкиним потолкую. Сговорю его напарником твоим быть, не под процент деньги вложить, а на прибыль.

Разговор в начале мая был, а через полтора месяца завод принял первую партию молока. Через год завод увеличил мощность в два раза и стал принимать молоко из соседних сёл и деревень. Богато стал жить Пташкин, новый дом—пятистенок поставил, – с крытым двором; земельный участок расширил, скупив незанятые площади; тремя лошадьми обзавёлся и все стали обращаться к нему только Василий Иванович, низко кланяясь, а не Васька, как в годы его нищеты.

Ещё лучше стал жить и Иван Васильевич, только на третий год совместной деятельности родилась в его душе ненависть к Пташкину.

– Ишь ты, голь перекатная была, а туда же… со мной сравняться вознамерился. Не быть этому! – мысленно проревел Рыбкин и решил низвергнуть Василия Ивановича обратно в нищету. Стал думать, как претворить свою мысль в жизнь и надумал ввести Василия Ивановича в большие долги, а затем стать единоличным хозяином завода.

Декабрь, а зима ещё обходила Алтай стороной. Снега было мало, морозов вообще не было. Даже ночью температура не опускалась ниже десяти градусов холода.

Перед рождеством Рыбкин поехал продавать партию масла, в помощники никого с собой не взял.

– Один управлюсь, – сказал Василию Ивановичу. – Только лошадь заводскую возьму, моя что—то захромала.

Выехал, а за двое суток до этого сговорился с бедняком Матвейкой Птичкиным, чтобы ждал его за околицей.

– Три рубля тебе дам ежели придёшь, – сказал.

– Что делать—то надо? – спросил его Птичкин.

– А вот там и узнаешь.

– Почесал затылок Птичкин, носом пошвыркал и сказал:

– Ежели ничего такого… то я согласный!

– Жди за оврагом, и смотри, чтобы никто тебя не видел. Затемно выйди из дома, – поставил условие.

– Это я могу. Всё одно под утро не спится. Жрать сильно хочется, в животе всё урчит… аж до боли. А ты мне рупь щас дай, а то, боюсь, что от боли встать не смогу. Никак скрутит!

– На вот тебе двугривенный! – вынув из кармана серебряную монету и сунув её Птичкину, проговорил Рыбкин. – Опосля остальное. А ежели не придёшь, я с тебя шкуру спущу, – потряс крупным кулаком перед носом Матвейки. – Задарма деньгами разбрасываться не приучен.

– Приду, будь покоен, Иван Васильевич, – ответил Птичкин и низко поклонился, думая. – Как бы ни так, спустит он. Смотри, как бы с тебя первого не спустили. Найдутся и на тебя охочие люди.

Через два дня, в условленном месте Птичкин ждал Рыбкина и лишь только заскрипели полозья саней на свежевыпавшем за ночь снеге, вышел из своего укрытия.

– Тута я, Иван Васильевич, будь здрав, приблизившись к саням, проговорил Матвейка.

– И тебе не хворать, – ответил Рыбкин. – Подь сюда!

Птичкин придвинулся ближе к саням.

– Ещё ближе!

– Чё эт ближе—то? Мне и отсель тебя слыхать! – испугано проговорил Птичкин.

– Не боись. Ничё с тобой не сделаю. Тебе нужно сделать, а для этого нужно рядом со мной встать.

– Чё эт… сделать—то? Я к тебе, а ты с меня шкуру спущать зачнёшь.

– На кой ляд мне твоя нищая шкура, за её и копейку не возьмёшь, разве что собакам, да и то они навряд ли позарятся на неё. Жиру в ей нету! По морде ты мне должон вдарить! Сразу и выделю тебе два рубля восемьдесят копеек. Али уже передумал. По глазам твоим давеча видел, что хотел шкуру с меня содрать. Так али как?

– Что вы, что вы, Иван Васильевич? – взмахивая руками, запротестовал Птичкин. – Да как же можно такое думать. Вы благодетель мой!