Больше не разговаривал Захарка с пекарем, и к хлебу его не притрагивался, хотя тот юлил и всё время с едой насылался.

А почему он юлил – выяснилось после.

Четырёх гусей добыл Захарка и уток штук двенадцать, можно сказать, на месяц семью едой обеспечил. А пекарь так с одним захапанным гусём да с несколькими утками домой плёлся. Идёт и всё разговор подводит к тому, чтобы разделить пополам добычу. Захарка делает вид, будто не понимает намёков пекаря. Прёт тяжёлый мешок, сопит, по́том обливается и помалкивает.

Возле посёлка пекарь без обиняков заявил:

– Слышь, ты, сосунок! Не будет того, чтобы меня весь станок срамил, чтобы я ославился из-за того, что ты меня обстрелял.

– По бутылкам да по консервным банкам мастер стрелять, теперь по птице поучись! – процедил сквозь зубы Захарка и тут же добавил: – А насчёт дележа охолони и рот не раскрывай. У меня детишки и мать.

– Ах так! – рассердился пекарь. – Значит, охолони! Значит, ты понятья того не имеешь, что кабы не я, так детишки твои и ты вместе с ними ноги бы давно протянули. Подкормил на свою шею, подкорми-ил. Н-ну, погоди!

– Спаси-итель! – скривил губы Захарка и себе под нос: – Вша!

Пришёл Захарка домой, супу наварил, ребят накормил, сам наелся и ещё матери оставил.

Мать явилась в слезах:

– Что ты там наделал? Чем пекарю-то досадил? Зверем он на меня смотрит и говорит, что с сего дня никаких льгот нам не будет.

– Плевать на такие льготы! – рассердился Захарка. – Корочки, как собакам, подбрасывает, чтобы я батрачил на него, как на кулака при давнем времени. Вот через месяц-другой карточки отменят, и оплывёт он, как червивый гриб. Льго-о-ота!..

Прошлым летом ездил я в Заполярье и побывал на осенней охоте возле станка Агапитово. Довелось мне там ночевать у рыбацкого бригадира Захара Тунегова, того самого Захара, который уберёг семью от голода и ещё в детстве сделался взрослым.

– Ну и как вы тогда? – спросил я, когда Захар рассказал мне эту историю, не столь весёлую, сколь грустную.

– Выжили. Тем же летом полегченье с хлебом стало, прибавили нам паёк, как заполярным жителям, а потом вовсе карточки отменили. Но ещё до отмены карточек посадили пекаря-то. Подмешивал он чего-то в хлеб – вот и угодил, куда надо. – Захар вынул трубку, постучал ею о камень, набил табаком и добавил: – А я вот и по сей день его, подлого, забыть не могу, так-то он мазнул сажей по моему детству, так-то он отяжелил его, и без того нелёгкое. – Захар помолчал, глубоко затянулся. – У самого вон трое сейчас растут, стараюсь, чтоб ни в чём нужды не знали. Жена иной раз говорит – балую. Может, и балую. За себя балую, за своих братьев и сестрёнку.

После этого Захар долго молчал. Сидел он на опрокинутой лодке и молчал. Над Енисеем торопко проносились стаи уток, куликов. Кружились и вскрикивали чайки. Начинался осенний перелёт. Птицы отлетали на юг, в тёплые края, замыкая свой ежегодный великий путь.

На сто первом километре толпа ягодников штурмует поезд «Комарихинская – Тёплая гора». Поезд стоит здесь одну минуту. А ягодников тьма, и у всех посуда: кастрюли, вёдра, корзины, бидоны. И вся посуда полна. Малины на Урале – бери не переберёшь. Шумит, волнуется народ, гремит и трещит посуда – поезд стоит всего минуту.

Но если бы поезд стоял полчаса, всё равно была бы давка и паника. Так уж устроены наши пассажиры – всем хочется быстрее попасть в вагон и там уж ворчать: «И чего стоит? Чего ждёт? Рабо-о-тнички!»

У одного вагона гвалта и суеты особенно много. В узкую дверь тамбура пытаются влезть штук тридцать ребятишек, и среди них копошится старушонка. Она остреньким плечом «режет массы», достигает подножки, цепляясь за неё. Кто-то из ребят хватает её под мышки, пытаясь втащить наверх. Бабка подпрыгивает, как петушок, взгромождается на подножку, и в это время случается авария. Да что там авария – трагедия! Самая настоящая трагедия. Берестяной туес, привязанный на груди платком, опрокидывается, и из него высыпается малина – вся, до единой ягодки.