– А кто остальных трогает?

Ответить на этот вопрос Баранов не успел. Наконец-то заскрипела калитка. Из нее выглянул дед в потертых валенках.

– Здорово, Федя. Извини, что сразу не открыл. Сперва не признал. Изменился ты…

«Если б ты знал, дедуля, насколько я изменился», – этого произносить вслух солдат не стал.

– И ты будь здоров, Никита Палыч, – браво, как солдату и положено, приветствовал Назаров хозяина дома и резных ворот. – Ты-то сам, гляжу, не постарел.

– Четыре года – невелик срок. Да проходи, что ты перед воротами топчешься? Я сразу понял – тебе заночевать надо. Банька у меня сегодня натоплена, а когда попаришься-помоешься, жена стол накроет.

– Никита Палыч, – робко сказал Тимоха, – если вы водку пить будете, можно я загляну?

Хозяин взглянул на Назарова, потом на Тимоху и махнул рукой – приходи, черт с тобой.

Когда Назаров вошел в избу, с ним сразу же поздоровалась хозяйка… как там бишь ее? Вспоминай рассказы в лагере, письма жены… А! Фекла Ивановна.

– Здравствуй, здравствуй, Федор Иванович. Значит, не убили?

– Бог миловал, – ответил Назаров. – На войне и вправду не убили. А у вас тут, пока у ворот ждешь, помереть можно.

– А это мы, Федор Иванович, главное сокровище прятали.

– Ты что, – прикрикнул на жену Никита Палыч, вошедший за Назаровым в избу, – сдурела?

– А ты мне рот не затыкай, – затараторила баба. – Знаю ваши тайны. Как напьешься, так сам все гостю расскажешь. Уж лучше я сама. Лареньку мы здесь прячем. Никита сказал: человек при оружии перед домом стоит. Я и увела ее в чуланчик. Нельзя, чтобы Лареньку у нас нашли.

– Ларенька – это барышня Лариса из Усадьбы? – спросил Назаров, сам удивляясь своей осведомленности. Или, может быть, своей отменной памяти.

– Она самая, сердешная. За ней Сенька Слепак охотится, который в комбеде заправляет. Она его любови давным-давно отвергла, так он решил сейчас свое взять. Ларенька, бедняжка, у нас света дневного не видит, все в избе прячется. И мы боимся – как бы кто ее у нас не заприметил.

– Ты бы не кудахтала лучше, а выпустила Ларьку, – сказал Никита Палыч. – И стол пока накрыла. А я пока Федю в баньку провожу.

Заскрипела дверь. Гость обернулся. В горницу несмело вошла девушка. Ее лицо было бледным, как бывает у людей, проводящих почти все время под крышей. В правой руке она держала небольшую книжечку, заложенную пальцем посередине.

– Здравствуйте, – робко начала она. – Так это вы, Федор Иванович?

– Он самый. Мое искреннее почтение, барышня Лариса.

«Так и тянет выдать пошлость: „Девушка, кажется, мы с вами где-то встречались“. Ведь, наверное, встречались же где-то? А красива барышня из Усадьбы. Наверное, таких и называют тургеневскими барышнями. Но – ша, солдат! Отставить вольные мысли! У тебя жена в сорока верстах отсюда».

– Как я рада, Федор Иванович, что вы вернулись. Я ведь ту нашу встречу у реки запомнила надолго…

«Ая-яй, – подумал Назаров, – что ж это я про то ничего не знаю?»

– Ладно, потом, за столом, радоваться да болтать будем, – сказала бабка Фекла. – Федя, баню топить пора.

Назаров поставил на лавку сидор, позаботился о винтовке и вышел с хозяином во двор.

Никита Палыч и его супруга долго вздыхали: в доме шаром покати, на стол нечего поставить. Однако поискали в своей кладовой, прошлись по соседям и, сами себе удивляясь, приготовили-таки пиршество. Хозяйка успела курочку зажарить, леща запечь. Посередине стола дымился чугунок с картошкой, а вокруг стояли тарелки с салом, огурцами, квашеной капустой, солеными рыжиками да мочеными яблоками. От Христова Воскресения остались окорок, два кулича и десятка полтора крашеных яиц. Между тарелками возвышалась четверть самогона – за последние три года этот продукт завелся в каждой избе.