Пятый и шестой класс прошли в непрестанных войнах и бунтах. В седьмом ряды смешались: юная цивилизация взрослела, набиралась опыта, менялись ее представления о мире и о себе, рушились верные мужские дружбы до гроба, начиналось что-то непонятное… Дарий неизвестно за что поставил синяк Киру и пересел к Андромахе. Сократ забросил философию, отставил в сторону чашу с цикутой и стал носить портфель Оли Ивановой из седьмого «В». Унылый маленький и вечно всеми обижаемый толстячок, которого дразнили Гекатомбой, вдруг вытянулся, научился играть на гитаре и превратился в грозного и опасного скинхеда, грозу окрестностей. Его теперь боялись. Драться он любил и умел.

После девятого ряды поредели: хитрые персы ушли в ПТУ, Дарий поступил в суворовское, Кир – в художественное. Однако воинственный дух остался: одиннадцатый «А» решительно боролся за свои права и терпеть не мог, чтоб его поучали. Педагогический коллектив с этим смирился. Только Аристотель не желал по достоинству оценить своих воспитанников – говорил им колкости и делал всякие неуместные замечания… В общем, совершенно не считался с тем, что они уже взрослые, и продолжал угнетать.

– Мы сегодня сразу поняли, что он нам что-то очень унизительное сказал, – нажаловалась Сане Юля. – Даже поняли, что это из Пушкина, искали-искали… Но никто не нашел – мы по первым строчкам искали… Но это ему так не пройдет!

– Да что случилось-то? – с интересом спросил Саня.

Юля помолчала, размышляя – сказать или нет.

– А вам правда интересно?

Сане было правда интересно. И тогда Юля с горечью поведала ему об очередной возмутительной и оскорбительной выходке Аристотеля…

«Варвары! – заявил он им. – Бездарности!»

Они молчали, не понимая, в чем дело.

«Серые, жалкие люди! – продолжал оскорблять Аристотель и при этом потрясал перед носом недоумевающего одиннадцатого «А» какой-то оранжевой общей тетрадью… – Для вас, для вас он писал! Верил, что услышите. Для тебя, Шамин!..»

«Очень надо, – хмуро отозвался Шамин, который сразу понял, из-за чего весь этот сыр-бор пылает. – Про меня этот Пушкин знать не знал, и я его зубрить не желаю. „Я помню чудное мгновенье…“ Подумаешь! А я не помню. Нудно же это, сознавайтесь! Кто сейчас так чувствует? Все изменилось, жизнь совсем другая – какой еще „гений чистой красоты“, кому это нужно? Сейчас люди совсем другие, им смешно это! А мы наизусть должны учить да еще делать вид, что балдеем! Да в гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках!»

Тут одноклассники на Шамина зашикали. Отчасти из-за того, что не все придерживались столь крайних взглядов, отчасти из-за Аристотеля, который слушал все это молча, но как-то настораживающе молча…

«То, что ты во дворе поешь под гитару, полагаю, более выражает чувства современников?» – багрово краснея, поинтересовался Аристотель.

Одиннадцатый «А» знал, что когда классный руководитель краснеет вот этак, признак это очень дурной и сейчас он скажет что-нибудь ужасное. Знал это и Шамин, но упрямо ответил:

«А что – нет? Не так красиво, зато правда, как в жизни».

Аристотель долго и пристально смотрел на Шамина, будто видел его в последний раз и хотел – запомнить, а Шамин в ответ независимо ухмылялся.

«Смейся-смейся, – пробормотал Аристотель с сердцем. – Придет твое время – поплачешь, помяни мое слово, современник…»

«Вы мне что, угрожаете?» – осведомился Шамин.

«Нужен ты мне… – махнул рукой Аристотель. – Идите. Не желаю с вами разговаривать, классный час окончен…» – И добавил непонятное: «Паситесь, мирные народы…»

Одиннадцатый «А» был удивлен, что на сей раз отделался так легко и, выбравшись из-за парт, пошел «пастись», унося в душе смутное мучительное подозрение, что что-то ужасное все-таки было сказано, а они не заметили…