Впрочем, кажется, тогда это еще не было подсчитано, но я это все равно уже каким-то образом понимал: ведь подавляющее большинство в самом деле подавляет, это не просто фигура речи. Я понимал, что это важно, что это теперь будет вот такая жизнь, но не мог заставить себя смотреть. Я стал листать программы назад: «Пари Сен-Жермен» играл с «Монако» и вел один – ноль. Какое-то время я пытался следить за мячиком и игроками в разноцветных майках, бегавшими за ним по изумрудному в свете прожекторов газону, но скоро поймал себя на том, что не могу сосредоточиться, что это мне так же не интересно, что (и тут мне отчего-то на миг стало страшно) мне вообще ничто не интересно, как будто цветной экран вдруг превратился в черно-белый.

Я метнулся в переднюю, надел сначала куртку, потом сел шнуровать ботинки, злясь на себя за то, что это было неудобно, потом, бросив шнурки, повинуясь новой мысли, забежал в кабинет, чтобы, не зажигая там света, схватить со стола книжку. Теперь я был во всеоружии мыслей Фуко – он поможет мне избавиться от болезни, о которой он там как раз так складно и рассуждает, – надо только добраться до светлой, чистой и ничейной «Шоколадницы», что ближе к метро, а вещи пока можно оставить и в машине.

Столик в углу был как раз свободен, и я сел, нащупав спиной стену; я заказал капучино с эклером и стал смотреть на девчонок, по виду школьниц, – они болтали за соседними столиками, вешали и снимали с вешалки цветные (но не черно-белые!) куртки. Но и в свою сторону я тоже поймал два или три настороженных взгляда. Ах, вон оно что: нерусская книжка на столе… Нет, это была, конечно, фобия, но жизнь проносилась мимо во всем блеске своей молодости, а я не попадал в те восемьдесят шесть процентов, которые, кажется, в тот день еще не были сосчитаны, но я о них каким-то образом уже все понимал. Я раскрыл книгу посредине, положив ее обложкой на стол, и начал читать с какого попало абзаца:

«В инвариантности клиники медицина связала истину и время…» «И место», – добавил бы я от себя. Я перевел это в уме, прикинув так и этак, и необходимость задумываться над каждым словом отвлекла меня от напрасных страхов: когда в очередной раз я поднес к губам чашку, на дне ее оставалась только молочная пена. Да как раз и пора было уже. Я расплатился и пошел к машине – на улице бодро подмораживало, ногам было скользко.

Операция еще не закончилась, но мне было позволено, купив бахилы, подняться на четвертый этаж в травму. За дверями матового стекла угадывался длинный коридор, совершенно пустой, но более светлый, чем закуток, где я устроился на жестком стуле. Через какое-то время по ту сторону послышались голоса: приглушенные женские и один мужской – очень густой и командирский, и я не без опаски постучался. На матовое легла тень, показавшаяся мне огромной, и в проем распахнувшейся двери вышел человек в халате, небрежно наброшенном поверх голубого костюма хирурга – там отчетливо видны были побуревшие капли крови. На лбу его параллельно морщинам был заметен след от шапочки, которую он устало скинул, дав своим косматым, чуть вьющимся волосам встать естественным дыбом. Черные, слегка навыкате глаза его старили, хотя он должен был быть примерно мой ровесник – чуть-чуть до пятидесяти. Я молча протянул ему пакет с «Белугой», который он принял огромной ручищей. Глаза метнули молнию внутрь, и мне почудилось, что водка сразу была выпита вся до дна – одним этим взглядом.

– Женя! – рявкнул он сестре, появившейся рядом. – Дайте ему халат, он пройдет через отделение, чтобы по улице его не гонять.