Потом мы приехали в разоренное жилье Ивана Павловича. Он послал меня в магазин за продуктами и выпивкой, поскольку все кончилось или безнадежно пропало. А девчонки тем временем, по его словам, наведут порядок. Разумно.

В Москве осень. Крупные еще не свернувшиеся кленовые и дубовые листья ровным слоем устилают землю, мягко шелестят под ногами, будто внизу не твердь земная, а водная гладь. Есть в московской осени, когда наблюдаешь за ней не на шумных проспектах, а в тихих дворах, какое-то безнадежное воронье беспокойство, кошачье шмыганье и чувственное старанье голубей нагадить Вам на пальто. И такой родной и беспросветной провинцией вдруг пахне́т, что захочется податься на речку Пивоварку и долго думать на ее захламленном берегу, как же ухитриться утопнуть в этих мелких, мутных, печальных водах.

Я не торопился возвращаться, хотя магазин располагался в двух шагах. И правильно сделал. От самой двери я услышал веселую возню на три голоса под аккомпанемент пружинного матраса, что не оставляло сомнений в моей изначальной непричастности к мероприятию. Что тут поделаешь: деньги в Москве нужны не только будущим актеркам! Я потихоньку притворил дверь и вышел обратно на улицу.

– Возьми, – протянул я деньги первой вышедшей из подъезда представительнице столичного пролетариата.

– Что Вы! – замахала руками она. – У меня есть, у меня много, Иван Павлович дал. Вот… – она начала лихорадочно выворачивать из карманов купюры. – Между прочим, у нас ничего не было, Вы не думайте! Совсем ничего!

А почему я так долго хожу вдоль этого заводского забора? Завод бывший, забор настоящий. Все равно за ним ничего нет. Я бы заварил ворота, и сделался бы в итоге сплошной закрытый периметр. И пусть бы за ним роилась своя жизнь. Собаки, кошки, крысы, кроты… А потом разных обличий мутанты. Рано или поздно от скуки и безысходности они все начнут совокупляться и нарушат нетленные законы видового единства…

Когда-то во времена не столь давние в моем родном городе на площади Октября, между бывшим Домом культуры меланжевого комбината и первым жилым домом по проспекту Калинина, росли три яблони. Без возраста и времени, помнящего их зернышками. По инерции. Росли себе и росли. И цвели каждый год в отведенное для этого время. Никому не мешали: дом на этом пятачке не выстроишь, кафе-ресторан не откроешь. Но шло время, и год от года они стали казаться все более неуместными. Ладно бы речь шла о людях случайных, посторонних, а то ведь и я стал думать о них как о некоем инородном теле – гнутые, корявые, дуплистые. А напротив аллея новых пирамидальных тополей.

И вот однажды… Тополя оказались не при чем. Вместо двух спиленных яблонь поставили коммерческие киоски, уродством своим соперничающиеся с навозными клетьми на задах скотного двора. И я ужаснулся себе! Ведь я же не зря знал о них, помнил все время, кидал взгляд в их сторону, когда ехал на велосипеде от Потока до Старого рынка. А кто-нибудь из вас знает, что от Потока до Старого рынка можно доехать ни разу не крутнув педали? Да, так устроен наш город, так он катится сверху вниз, и я вместе с ним, потому что я придумал эту дорогу через год после того, как придумали велосипед. Или через два – неважно. Потому что за все время этого дурацкого прогресса у меня было несколько машин. Они или были проданы со стыдом тайного убийцы автомобилей, или обрели естественную смерть за поскотиной позади дедовой деревенской усадьбы.

А велосипед цел и, можно сказать, невредим!

– Совесть, говоришь? Увы, эта штука всегда приходит с опозданием. Те яблони – твое время. Цвет сошел – год прошел. При чем тут совесть? Жалость? Тоже ерунда. Есть хорошее слово – «жаль»! Как там у твоего любимого Астрова из «Дяди Вани»? «…С каждым днем земля становится все беднее и безобразнее».