, так как, хотя богини Кибела и Иштар и допускали храмовую содомию, идеальный гомосексуализм был куда более серьезным проступком, ведь в нем мужской интеллект пытался достичь духовной самодостаточности. Ее месть Сократу, если мне будет позволено так выразиться, за попытку познать самого себя в аполлоновом стиле, вместо того чтобы предоставить выполнение этой задачи жене или возлюбленной, была весьма характерной: она наградила его сварливой женой, а предметом его идеальной склонности сделала того самого Алкивиада, который опозорил его, ибо вырос порочным, безбожным предателем и себялюбцем – несчастьем Афин. Богиня погубила Сократа, заставив выпить сок цветущей белыми зонтиками, с мышиным зловонием, цикуты, растения, посвященного ее ипостаси – Гекате[4]; на такое наказание обрекли его сограждане за развращение юношества. После смерти последователи превозносили его как мученика, и под их влиянием мифы постепенно обретали все более дурную славу, пока наконец не превратились в объект уличных шуток и не получили окончательного «рационального объяснения» в устах Эвгемера Мессенского и его последователей, заклеймивших их как «искажение истории». Например, миф об Актеоне Эвгемер объяснял следующим образом: Актеон, аркадский аристократ, столь самозабвенно любил охоту, что расходы на содержание своры гончих буквально «сожрали» его.

Но даже после того, как Александр Великий разрубил гордиев узел, совершив тем самым деяние, имеющее куда более серьезные моральные последствия, чем обыкновенно полагают, древний язык, не утратив своей чистоты, продолжал существовать в тайных культовых мистериях Элевсина, Коринфа, Самофракии и других, а когда они были уничтожены первыми христианскими императорами, этому древнему языку продолжали обучать и в поэтических школах Ирландии и Уэльса, и на шабашах ведьм[5] по всей Западной Европе. Трансформировавшийся в народную религиозную традицию, он чуть было не зачах на исходе XVII в., и хотя магические по своему воздействию стихи создаются до сих пор, даже в индустриальной Европе, они всегда оказываются скорее плодом вдохновенного, почти безумного возвращения к подлинному праязыку, словно во время чуда на Пятидесятницу – когда апостолы «исполнились Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать», – чем усердного овладения его грамматикой и словарным составом.

Обучение английской поэзии на самом деле должно начинаться не с «Кентерберийских рассказов», не с «Одиссеи», даже не с Книги Бытия, а с «Песни Амергина», древнего кельтского календаря-алфавита, дошедшего до нас в нескольких намеренно искаженных вариантах и кратко суммирующего исконный поэтический миф. Я могу предложить такую предварительную реконструкцию текста:

К сожалению, несмотря на присутствие в христианстве сильного мифического элемента, слово «мифический» постепенно стало синонимом «фантастического, абсурдного, исторически недостоверного», хотя фантазия играла незначительную роль в развитии греческих, латинских, палестинских, да и кельтских мифов до тех пор, пока говорившие на нормандском диалекте французского языка труверы не расцветили и не обогатили их множеством несерьезных деталей, превратив в рыцарские романы. Мифы представляют собой убедительные свидетельства древних религиозных обрядов и практик, и мы, безусловно, можем полагаться на них как на исторические данные, если научимся понимать их язык и примем во внимание ошибки переписчиков, сделанные при их фиксации, ложные прочтения забытых ритуалов, а также сознательные искажения, внесенные в них ради утверждения новой политики и морали. Разумеется, некоторые мифы сохранились в куда более первозданном виде, чем другие; так, «Мифы» Гигина, «Библиотека» Аполлодора и древняя часть сказаний, вошедших в валлийскую книгу «Мабиногион», представляют собой значительно более простое чтение, нежели обманчиво незамысловатые хроники Книги Бытия, Исхода, Книги Судей и Книги пророка Самуила. Возможно, величайшая сложность при решении этих мифологических проблем заключается в том, что