– Куды наладилась – то, Серафима?

От неожиданности я подпрыгнула и коленкой врезалась в стоящие у стены носилки – каталку.

– Ты что, Ерофеич? Разве можно так пугать, из стен выскакивать? У нас же сердечное отделение!

– А ты меня, Серафима, уму – разуму не учи, я здеся без малого полторы сотни годов порядки блюду! Опять же – ты девка крепкая, Францевич вон давеча баил, процесс твой на ремиссию пошел. Никуды твое сердце не денется.

– Правда? – я сразу забыла сердиться на Ерофеича. Если Анатолий Францевич сказал, значит, я действительно могу поправиться совсем. – Ты точно слышал? Кому это он говорил, заведующей?

Ерофеич кивнул и напыжился, важно заложив шестипалые косматые ладони в карманы полосатой пижамы. Как всякий нормальный домовой, он старается соблюдать униформу родного учреждения, и его запросто можно принять за очень низкорослого пациента.

Ростом Ерофеич не выше больничной тумбочки, и такой же квадратный, а руки у него не по-человечьи длинные, почти до колен. Вдобавок он густо зарос черным волосом, из кудлатой бороды торчит только пупырчатый нос, похожий на сморщенный баклажан, да блестят диковатой зеленью маленькие глазки. Строго говоря, Ерофеич не совсем домовой, он больничный и живет здесь уже сто пятьдесят лет. С тех самых пор, когда городской меценат и вольнодумец граф Стогоцкий вздумал вложить остатки состояния в постройку больницы для купцов, мещан и прочих лиц недворянского сословия.

Все это Ерофеич рассказал мне про себя сам, но не думаю, что много наврал. Разве что слегка приукрасил свою биографию: может, он и не был знаком с самим Стогоцким, а прижился в больнице как – нибудь потом, самостоятельно. Но сути дела это ведь не меняет.

Ерофеич бочком привскочил на каталку.

– Ты мне верь – ежели Францевич сказал, дело верное. Наипервейший доктор, вперед него только Иоганн Августыч был, но уж тот одно слово – профессор! При последнем государе императоре, как в отставку выходил, персональный пенсион получил за заслуги!

С Ерофеичем я познакомилась, когда лежала «на профилактике» на третьем курсе. В конце коридора есть маленькая рекреация, там стоит громадный холодильник, в котором больные хранят колбасу, сыр и прочие фрукты, туда свозят временно ненужные каталки, там, на широкой батарее, пациентки отделения ночами сушат бельишко. Вообще стирать и сушить в отделении не положено, сестра-хозяйка днем зорко следит, чтоб никто не нарушал распорядок, хотя когда-то комната- сушилка на этаже работала. Но сейчас она стабильно заперта, и ключ потерян, говорят, якобы, СЭС запретила частные постирушки, как антигигиеничные.

Я шла взять из холодильника пирожки с капустой, но вместо них обнаружила Ерофеича. Он как раз снимал пробу с чьей-то сметаны.

Так мы и познакомились. Ерофеич тогда страшно обиделся. Домовым не положено знаться с людьми, и вообще, нормальный человек домовых не замечает. Домовые, если их застают врасплох, отводят людям глаза, или прикидываются кем-то другим, например, собакой. Ерофеич обычно притворяется пациентом или тумбочкой, и ни врачи, ни медсестры ничего не подозревают. Может быть некоторые больные, из тех, кто вроде меня, часто лежит в отделении, иногда и начинают видеть Ерофеича, как он есть. Естественно, что они никому про это не говорят.

Даже Кашка Гвоздецкий, когда я ему попыталась однажды рассказать про больничного, поднял меня на смех.

– Ты мне, Серафима, вот чего обскажи. – прогудел Ерофеич, болтая шлепанцами. Я сморгнула, на миг мне померещилось, что на ногах больничного черные сапоги с подковками, – Ежели валюту в рубли перегонять, оно как выйдет?