Юрка осклабился. Это была, конечно, шутка, а шуткам надо улыбаться.

– Впрочем, чушь! – сказал Виталий Сергеевич. – Это не помогает ни отцам, ни детям.

Он поднялся, открыл багажник, достал бутылку с коричневой жидкостью. Юрка уже знал, что это не чай. На первой бутылке, когда ее выбросили, он прочитал слово «Коньяк». Виталий Сергеевич налил половину самого большого стаканчика, из тех, что вставлялись один в другой, помедлил, долил до краев и выпил. Тут он снова увидел Юрку, достал горсть конфет, положил перед ним:

– Закусывай.

Сам он закусывать не стал, смотрел в стол и потирал ладонью подбородок. Юрка сжевал одну конфету, брать еще стеснялся и ждал, что будет дальше.

– Нет, – сказал Виталий Сергеевич, – свинство! Расторгуеву небось этого не сказал!.. Юрий, слетай к отцу и скажи, что я очень прошу его сейчас прийти. Понимаешь? Очень!

Папка накопылил губы: «Чего я туда пойду?», но поломался совсем немного и пошел. Увидев, что Юрка пришел следом, он рассердился:

– Ты чего тут? А ну, мотай отсюда!

– Почему? – сказал Виталий Сергеевич. – Пусть сидит, умнеет… Я хочу объяснить, почему я так говорил о ваших картинках. Но сначала давайте выпьем.

Он хотел просто выпить, но папка потянулся чокаться, а из этого чоканья ничего не вышло – стаканчики пластмассовые, от них ни стука, ни звона – только зря расплескали коньяк на стол.

– Сильная вещь!

Папка с уважением посмотрел на бутылку и слегка помахал ладошкой у открытого рта. Виталий Сергеевич подвинул к нему конфеты. Папка деликатно взял штучку и откусил маленький кусочек.

– Так вот, – сказал Виталий Сергеевич, – рисовать, а тем более писать картины вы не умеете. Совсем.

Папка хотел встать, но Виталий Сергеевич жестом остановил его, и он остался сидеть, только ужасно засуетился.

– Говорю я не для того, чтобы обидеть, а чтобы вы поняли. В искусстве надо создавать то, что до вас не видели, не поняли, не сумели другие. А повторять – это, по выражению одного поэта, попросту умножать количество мопсов, и ничего более. Кому нужны мопсы? Вы понимаете?

Юрка ничего не понял, и папка, видно, не понял тоже, потому что обиженно поджал губы и сказал:

– Я мопсов не рисую.

– Да ведь это фигурально! Можно отлить тысячу гипсовых Аполлонов или напечатать миллион Джооконд, и всему этому цена будет грош.

– Так ведь я что ж, я немножко, для заработка…

– Ну, вы хоть честно в этом признаетесь! А есть такие, что возводят изготовление мопсов в принцип.

Дед привел Дочку к стогу ячменной соломы, привязал ее и, увидев, что Виталий Сергеевич разговаривает с папкой, подошел. Виталий Сергеевич поставил и для него стаканчик, налил.

– Да, – сказал Виталий Сергеевич, – я говорил – вы не одиноки. Вот есть такой художник – Расторгуев. Мастак! Уж если нарисует мопса – на нем все шерстинки можно пересчитать. И процветает! Лауреат, даже, кажется, академик… Да что одиночки! В Худфонде есть – она так и называется! – скульптурная фабрика… Вы понимаете? Фабрика, где штампуются скульптуры. Как пуговицы… Вы посмотрите вдоль дорог – то бетонный олень торчит, то медведь, то медведь, то олень… Их же тысячные стада уже у дорог…

– Эт точно, – сказал дед. – На нашем участке нет, а на других участках имеются.

– А в парках, садах? Серийные пионерчики с горнами, гигантские бабы с веслами, которых белят два раза в год. Вы их найдете и во Владивостоке, и в Шепетовке, в Архангельске и в Ялте… Это же пропаганда пошлости!

– Чем ты возмущаешься, Виталий? – спросила Юливанна, появляясь из-за кустов. – Я забыла очки… О, выпиваете, и без меня? Бессовестные!.. – Она посмотрела на стол. – Фу, Виталий! И не стыдно? Как в забегаловке… Если уж пьете, то по крайней мере надо закусывать.