Затем он встал и, пошатнувшись, направился к выходу. Остановился на открытой веранде. Осмотрелся и, найдя к чему прислониться, порылся в карманах в поисках пачки сигарет.

Сигареты, вытаскиваемые из пачки, валились из его рук, ломались и падали. Наконец ему удалось прикурить.

В душе была прежняя тоска и смятение, их не затмил пьяный угар.

С неба все быстрее сыпали крупные хлопья снега, которые через некоторое время превратились в капли дождя. Семеныч посмотрел на машину, соображая, что ехать домой в таком состоянии – не лучший вариант. Но, докурив сигарету, он не стал возвращаться в отель, располагавшийся на следующих этажах, несмотря на то, что номер был оплачен до утра.

Хотелось одного: уткнуться в кошачью шерсть лицом и замереть навсегда. Семеныч запахнул пальто и двинулся в сторону дома.

Семеныч не знал, что через несколько улиц, в грязном сугробе лежит раздавленное тело мертвого Катенка, а где-то на колесе одной из машин еще вращается прилипшая кошачья шерсть, перемешанная с кровью…

Снегодождь шел все сильнее, а Семеныч двигался все медленнее. Внимание его было сосредоточено на том, чтобы не повалиться на тротуар вовсе: тяжело идти, когда к пьяному телу так и подбирается земля.

Он остановился и увидел свет. Свет возник не от фар автомобиля. Не от фонаря и не из окна. Свет был не от чего-то. Свет был везде. Семеныч в недоумении огляделся по сторонам.

Сквозь свет едва-едва проступали очертания домов, проходящих мимо людей, проезжающих автомобилей. Призрачные силуэты становились все менее заметными, пока не пропали совсем. Вместе с очертаниями привычного окружающего мира пропал и звук.

Вернее, звук был, но это был не привычный уличный шум. Звук был мягким, убаюкивающим, но не усыпляющим, а наоборот: звук напоминал одновременно и музыку, и шум моря, и шелест листвы, и свист ветра. И в то же время он был ни на что не похож. Звук был таким, каким и должен быть звук до того, как кто-то придумал, что звук должен быть следствием физического действия.

Свет и звук были такими, какими они являлись изначально. Такими, какими они были до того, как появился мир.

Семеныч стоял и смотрел широко открытыми глазами. Но ничего не видел. Был только свет. Семеныч также ничего не слышал. Был только звук.

Так пропал мир…

…И появился вновь.

Семеныч стоял на перекрестке, привалившись к светофору. Напротив него зажегся зеленый свет для пешеходов, и люди, утопая в придорожной каше грязного снега, засуетились и засеменили в обе стороны. Их лица были опущены, воротники приподняты, капюшоны натянуты на головы, и придерживались руками, потому что промозглый дождь, сбивавшийся со своего направления сильным ветром, не выбирал поверхностей и бил колючими, холодными осколками по чему попало. Люди перемещались быстро, стремясь к укрытию в виде крыш автобусных остановок, навесов над витринами магазинов, козырьков подъездов…

Семеныч тяжело дышал. Вода, попадающая под расстегнутый воротник пальто, уже намочила часть пиджака и рубашки, и само пальто сделалось тяжелым и неудобным. Оторваться от столба светофора на этот сигнал у Семеныча не хватило сил.

Автомобили нетерпеливо урчали на положенной линии, их заведенные моторы сливались в один многоголосый шум дороги. Железные существа тоже, казалось, стремились как можно скорее скрыться на автостоянках, парковках или в уютных гаражах.

Рассеянный блуждающий взгляд Семеныча неожиданно замер и уперся в крайнюю машину. Стекло пассажирской двери было наполовину опущено.

На него смотрели. Неотрывно, пристально, пронизывающее. Был бы Семеныч сейчас трезв, его разделил бы пополам этот взгляд, разрезал бы, и края остались бы ровными с точностью до многих миллионных миллиметра, как от лазерного луча.