– Да ты, Ваня, пойми, мне самому очень чудно – никак не могу разобрать: наш секретарь был – такая дальновидная голова! А не удержался – под корень смахнули. Ведь его все почитали и боялись! И в крайкоме, небось, тоже его уважали, ещё слушок ходил – должны были наверх Якова Романовича перевести. И вдруг – на тебе, полетел в другую сторону такой умнющий человек! И што теперь будет в райкоме?! Bот о чём тужу!

– А чего «тужить»? Поставили нового секретаря, узнай его получше, а потом…

– И что ты понимаешь в этом, Ваня, – раздражённо перебил Жернов.– Поставили, но какого! Разбоев совсем другого покроя, к нему не тот подход нужен. А вот какой, я и сам не знаю, надо бы приглядеться. Ты это верно подсказываешь…

Недоумение Жернова вполне было объяснимо. Пронырина он не мог не боготворить, ведь кто, как не секретарь райкома, вознёс его на председательский поcт. Boт поэтому каждое слово Пронырина для Жернова считалось больше, чем закон. И надо же, теперь его не стало, если бы он пошёл на повышение, тогда был бы другой разговор. Между прочим, со дня на день многие в районе как раз этого и ждали, но одни с радостью, другие с сожалением. И если бы это случилось, он, Жернов, им бы бесконечно гордился. А там, гляди, пригласил бы его на маленькую должность, как своего, преданного человека. И он так размечтался, что совершенно забыл о суровой действительности. Ведь Пронырина обвиняли в шпионаже. Жернов с трудом пришёл в себя, охваченный неописуемой в связи с этим досадой. Потом его всё чаще одолевало отчаяние и страх: а что, если станут перетряхивать всё окружение бывшего секретаря, когда новый секретарь райкома Разбоев соберёт на своё первое совещание всех членов райкома? Если, как говорят люди, перетряхнули весь крайком, горкомы, райкомы, словно краплёную колоду карт, то недолго добраться и до него, Жернова. Он больше всего опасался, чтобы не копнули его личное дело, к которому могло быть приобщено его письмо на имя Пронырина, в котором он доносил на тогдашнего председателя колхоза Сапунова. И как он стал этого опасаться, вся любовь к своему благодетелю мигом исчезла, и его мучил один вопрос: уничтожил ли Пронырин столь ценный для него, Жернова, документ? Если нет, тогда рано или поздно он всплывёт наружу! И тогда ему не увернуться от неминуемого ответа, и его тайна разгласится и станет достоянием всех. Но вместе с тем, чутьё Жернову подсказывало, что это может никогда не произойдёт. Да и зачем новому секретарю райкома брать на себя лишнюю ответственность за какого-то там доносчика? Хотя кто знает, что все документы Пронырына не попали в руки НКВД? И до нового секретаря они не дойдут, хотя что может быть страшней НКВД, которое, выходит, имеет власть над всеми? Вот эта догадка пугала и настораживала, похоже, что спасения не было. Хотя ещё неизвестно, как возьмётся править райкомом Разбоев, наверняка станет долго изучать всех, как, например, был произведён в председатели колхоза он, Жернов. Может, начнёт разоблачать подхалимов и нечестивцев разной масти?

Так что складывалась непредсказуемая обстановка, первые признаки которой ещё не обозначились, но уже как бы носились в воздухе. И это кажущееся затишье не предвещало ничего утешительного. Эта неясность начинала его крайне удручать, он всё реже появлялся на нарядах, на току, на полях, а то и воздерживался от поездок в отделения колхоза, находившиеся в городской черте. Он был мрачен, неразговорчив, стоило кому-либо попасться под горячую руку, как он начинал раздражённо отчитывать, дескать, почему лоботрясничают. Староумова он отослал в контору, чтобы принёс от Марфы всю документацию. И теперь, сидя в амбаре, Жернов проверял, как жена вела учёт трудодней колхозников; он долго рылся в бумагах, считал и пересчитывал. Когда к нему пришла Марфа Никитична, предложив просмотреть составленный ею отчёт за квартал, он вдруг накричал на неё: