Но скоро наступила осень и Шура, как было накануне решено отцом, уехала в школу-интернат. Из города она приезжала домой, как и раньше, только на воскресенье и каникулы. Макару казалось, будто дочь таит на него, отца, не выказанную обиду оттого, что с момента женитьбы он значительно меньше стал обращать на неё внимания. Действительно, с появлением в доме молодой хозяйки Макар заметно ожил и работал в колхозе и дома с огоньком.

Однако то беспробудное пьянство, в какое он надолго втянулся после смерти первой жены, для него даром не прошло, оставив в его судьбе досадную мету. Ведь когда ещё жена была в полном здравии, он выпивал разве что по праздникам, теперь же начал тянуться к зелью даже в будни. И на этой почве его отношения с Жерновым обострялись до такой степени, что председатель был уже близок к тому, чтобы сместить Макара с поста бригадира.

– Ты что же, Макар, меня слушать не хочешь? Ведъ полетишь к ядрёной матери! – однажды не выдержав его очередного пьянства на работе, Жернов стал трясти Костылёва за отвороты хлопчатобумажного пиджака, почувствовав исходивший от бригадира сивушный густой запах.

– Я всегда готов, Ефимович, это остатний… после вчерашнего, – запинаясь ответил тот, но видя, что Жернов не верит, прибавил, не глядя на председателя: – Приходил ко мне Захар Пирогов, хочет, чтобы Гришку его учиться на ветеринара послали. Хотя парень сам против, ему хорошо и на тракторе.

– У тебя почему-то всегда находится причина самая уважительная! Чего это Пирогов ко мне не обратился, а сразу к тебе? – с брезгливым видом спросил жёстко председатель. Этот разговор состоялся ещё до того, как Староумов предлагал своего сына послать на курсы ветеринаров.

– Да чтобы, я так думаю, передал тебе его просьбу!..

– Неужто считает, што я бы не понял его так же?

– Не знаю, спроси: почему он обходит тебя?

– Ладно, не будем лезть в душу… А ты вот учти, только как кликну, так на твоё место мигом многие запросятся…

– Ефимович, понятное дело, а ты разве не закладываешь? Я под дождик вчера в поле попал, вымок, а вечером для согреву пропустил, чтобы не простыть… И тут как раз Пирогов подоспел…

– Ищь, ты как заговорил под этим делом, а от трезвого слова правды не добьёшься. Мы, я так тебе скажу, по-своему все грешны… А ты, Макар Пантелеевич, мне глаза не коли; пить надо уметь, чтобы это не бросалось, понимаешь, людям в глаза. Ты должон блюсти и возвышать свой авторитет. Был бы ты партийный – разговор пошёл совсем другой… Я, как коммунист, не хочу, чтобы о тебе люди плохо судачили, дак ещё бы приплетали меня, что на ответственном посту терплю горького пьяницу. У тебя ведь жена диво, любо-дорого посмотреть, как твои дети бегают за ней, а ты её так страмишь. Выходит, сначала пил от несчастья, а нынче от переизбытка?

Макар при слове «жена» вспомнил не Феню, а покойную, которую, оказывается, тоже любил, что понял только теперь, но вовсе не оттого, что в Фене разочаровался. Нет, наоборот, и покойная жена была старательная, и нынешняя. Но первая до того тихая, что порой слова не дождёшься и от этого иногда сердился. Но зато всё у неё спорилось, и вот почему-то вдруг стала сниться, а ему казалось – она и там ревновала его, что бывало делала изредка при жизни. Хоть и во сне она молчала, но он знал, что не одобряла его раннюю женитьбу… Да к тому же у неё и привычки не было его успокаивать, когда приходил домой чем-то расстроенный. Особенно на первых порах из-за того, что не умел с людьми общаться…

А Феня была мастерица успокаивать, оттого, наверное, покойная и снилась, что и там ревновала его к ней. Он от кого-то слыхал, что с того света покойники всё видят, что тут делается… Хотя и трудно было верить в эти небылицы, но снилась же она ему…