– Все нормально, пап. Практика – это еще не карьера, поэтому буду делать все, что скажут. Опыт для меня сейчас куда важнее, чем преждевременные амбиции. Вообще, я очень рассчитываю на эти три месяца – думаю, именно за это время я окончательно выберу свой путь.

На этом разговор об обучении и светлом перспективном будущем был исчерпан. Спустя две минуты молчания, Эдвард вдруг почувствовал, как в воздухе гостиной витает напряжение. Не отрываясь от салата, он искоса посмотрел на мать, потом на отца и понял, что не ошибся: между ними шел оживленный диалог одними взглядами, и во взглядах этих – особенно в отцовском, – Эдвард прочитал нерешительность, через которую нужно было во что бы ни стало перешагнуть.

«Отлично! Значит, сюрпризы еще не окончены! Самое сладкое осталось на десерт. Сейчас ты соберешь посуду, и уйдешь на кухню. Вернешься через пять минут с чаем и своим долбаным малиновым пирогом – моим любимым, как же еще? – к тому времени, когда папа распишет мне суть дела, а тебе останется лишь поставить жирную точку и попросить меня подписаться».

– Эдвард, твоему аппетиту волк позавидует, – Моника натужно улыбнулась. – Я пойду, приготовлю тебе чай и отрежу кусок твоего любимого пирога.

Она забрала грязную посуду, поцеловала сына в макушку, в чем Эдвард уловил некое предупреждение, и еще раз многозначительно взглянула на мужа. Оставшись наедине, отец и сын некоторое время внимательно смотрели друг на друга.

– Я готов, пап, – через полминуты произнес Эдвард с усмешкой на губах.

Еще несколько секунд Клод продолжал внимательно изучать лицо сына, который был похож на него лишь разрезом глаз; во всем остальном же младший Эспер был копией Моники. Затем Клод тяжело вздохнул и провел руками по лицу. Уже открыл было рот, чтобы начать говорить, но вдруг встал, быстро подошел к бару и налил себе изрядную порцию виски. Выпил и произнес:

– Мы решили усыновить Томаса.

Эдвард был готов к чему угодно, но не к такому. Во второй раз вилка выпала из его руки, так же ударилась об стол и так же полетела на пол. Парень с открытым ртом смотрел в спину отца и пытался осмыслить услышанное. Но чем больше у него это получалось, тем отчаяннее он старался в это не верить.

– Но… зачем? – только и смог выговорить он.

Клод повернулся, и на лице его было написано тихое отчаяние.

– Она… то есть мы, – тут же исправился он, – решили, что этот ребенок, как и все, заслуживает иметь семью. Заслуживает будущего.

– Но… вы и так можете обеспечить ему будущее! – с ужасом в глазах прохрипел Эдвард. – И так можете обеспечить его всем необходимым. К чему эти излишества, папа?! – Эдвард медленно встал из-за стола. – Нет, это невозможно!

«Возможно» – говорил ему в ответ взгляд отца.

– Нет, папа! Одно дело – опекунство, а другое – отцовство! Это не игрушки, это какая-никакая судьба! – возмущение не позволило ему говорить дальше, и он рухнул на свое прежнее место.

Через минуту мать поставила перед ним поднос и положила руку ему на плечо.

– Сынок, – ласково говорила Моника, тогда как его выворачивало от ее голоса, – судьба благосклонна не ко всем людям. Это необходимо понимать. Но еще важнее понимать, что как бы ни обделила человека судьба, намного в большей мере продолжаем это делать мы – люди. На фоне всеобщего равнодушия мы забываем о том, что своим благосостоянием, вполне возможно, обязаны чьей-то жертве. Понимаешь мою мысль?

– Какого черта? – процедил Эдвард и обхватил голову руками.

«Господи, я ведь знаю, что она делает! Она просто бронирует себе место в раю!»

– Эдвард, – продолжала Моника, не обратив должного внимания на его высказывание, – этот ребенок глубоко несчастен. Мы должны – может и обязаны, – хоть немного научить его понимать счастье. Мы должны показать ему, что такое чувства. Мы должны показать миру, что все люди открыты для любви и добра. Если все будут переживать о том, что их действия примут за позерство и лицемерие, в этом мире не останется места для примеров, понимаешь, дорогой? В этом мире много боли, и ее очень хорошо видно. Почему бы нам не показать этому миру любовь и счастье?