– Смотри! – радостно закричала она брату, собираясь поделиться увиденным.

И в этот момент оказалась на земле. Острые бугорки шишек вдавились в ушибленный бок. Услышала злорадный смех брата, медленно понимая, что это он специально раскачивал гамак, вцепившись в его веревки, чтобы она оказалась на траве… Она до сих пор помнит эту свою боль и недоумение от того, что она хотела поделиться своей радостью и протянула руку к дятлу, указывая брату путь для его взгляда, а он воспользовался ее непосредственностью, освободил себе место в гамаке и при этом противно ржет, как он ловко ее скинул. Задавив в сердце плач, она засмеялась тоже… Она до сих пор не понимает, что заставило ее это сделать… Почему лежала в неловкой позе на земле, вдыхая плесенный запах мха, примяв щекой колючую траву и чувствуя виском ощетинившиеся дикобразом шишки? Почему побоялась показать, что ей больно, что она растеряна и обижена, а вместо этого заискивающе подвизгивала кутенком, глядя на братца снизу вверх? Может быть, от своей первой растерянности и потерянной в этом полете уверенности, что не могут твои близкие поставить тебе подножку и при этом еще и смеяться?

Его нашли поутру под их окнами… В полдень в их дверь позвонил участковый и спросил:

– Там под окном человек лежит. Не ваш?

Она вздрогнула, чувствуя, как горло перекручивает затягивающий его жгут и обмякают ноги, становясь силиконовыми, и, пружиня и качаясь на них, будто гуттаперчевый мальчик, пошла в комнату свекрови, где остановился брат. Внутренние створки окна были распахнуты, словно недочитанная книга. Наружное окно, заиндевевшее причудливыми узорами, ощерилось огромной звездой с расходящимися лучами обледеневших трещин, из которой тянуло ледяным зимним воздухом мироздания. Безмятежные снежинки влетали в комнату и тут же одна за другой исчезали, утратив свою кружевную белизну, перестав быть единственными и неповторимыми, в мгновение превращаясь в мокрую лужицу на подоконнике, где становились нераздельно слитыми с другими, беспечно залетевшими на тепло…

Все лицо и руки брата были изрезаны осколками разбитого стекла, просыпанными на тротуар, будто сколотый дворником лед. Часть порезов была стерта, точно пемзой, асфальтом, который дворник очистил поутру для спешащих по делам пешеходов, нещадно вколачивая тяжелый лом в толстый, чуть припорошенный начинающимся снегом лед, – чтобы ступать по двору было не страшно и все оставались целы.

Что мерещилось Сергею, когда он смотрел в звездный колокол неба, ставший внезапно похожим на старый, дырявый, траченный молью зонт? Жесткий ухват маленьких хищных челюстей прожорливой личинки – и новая звезда… Бабочки, летавшие тут и там в пыльной квартире, проделали себе путь к звездному небу… Купол раскинут все в том же доме, где пыль, похожая на пропитавшийся гарью и выхлопными газами тополиный пух, лежит мохнатыми гусеницами по углам, под диваном и шкафом… Желтый равнодушный свет брызжет из малюсеньких дырочек, и сладко веет наркозным холодом мироздания, ледяным, словно лоб, который целуешь в последний раз…

Она долго потом думала, что он жил бы, не забери они его под Новый год домой. Жена положила его в больницу и подала на развод. Следует отдать ей должное, но брата уже не раз увозили с белой горячкой, не спящего по нескольку суток и несущего воспаленный бред, похожий на обрывки звука с затертой временем киноленты. Лиза выросла – и жена Сергея перестала бояться остаться беззащитной. Сноха приходила к нему в больницу, но жить с ним больше не хотела. Впереди были праздники, выписывать Сергея никто не спешил, но мать почему-то все время зудела, что того надо оттуда забирать, иначе он не выкарабкается. Она сама вылечит его молоком на свежем воздухе. Вся интоксикация пройдет. А что он будет делать в праздники в духоте больницы? Да еще и дружки заявятся!