– Виллу не виллу, но если и дальше так пойдет, Эрнст определенно лишится своих швейцарских часов, – подковырнул в ответ для забавы Сэм.

Он уже привык за эти полмесяца, что Герхард называет его по вымышленной фамилии, а вслед с его легкой руки и вся база. И теперь отныне он Сэм Смит.

Только Ховен и маленькая повариха Гуди обращаются к нему «герр лейтенант», первый с издевкой, вторая – с трогательным и несколько жалостливым почтением. Зря он придуривался, гауптштурмфюреру и вправду было наплевать, как его зовут, хоть Джон Смит, хоть Авенариус Макинтош Огилви. Имя его имело значение только для него самого. Это лишь на первых порах его невольного плена Сэму казалось, будто данные ему с рождения имя и фамилия как бы неприкосновенное достояние и тайна почище государственной. Что стоит их назвать – и дальше он откроет Ховену все, о чем бы гауптштурмфюрер ни спросил. Не какая-то особенная стойкость или ненависть к врагу вынуждали Сэма, он все же не русский коммунист, и секретность его персоны весьма сомнительна. Тут было другое. На Сэма словно навалилась вся усталость мира, бесконечная и тяжкая, еще с первых секунд, после того как на руках у доктора Линде он открыл глаза. И стал припоминать.

В него стреляли, в голову и в грудь. Прострелили плечо, изрядно подпортили черепушку над правым ухом. И заметьте, все это сделал над ним свой, военный офицер и британский подданный, по приказу такого же начальника. Стрелял, чтобы убить, и отчасти это удалось. Раз велено уничтожить Сэма Керши, что же, пускай станем считать, что Сэма Керши больше не существует. Собрат поднял на него руку, а враг подобрал и стал лечить. И ни одного не интересовал Сэм Керши сам по себе, как человек и индивид, лишь как шахматная фигура в большой игре, фигура неясного достоинства, то ли ферзь, то ли пешка. Так что концы в воду на всякий случай с одной стороны, и секретная антарктическая база с другой. Сэм, однако, не желал ввязываться в чужие игры, тем более с завязанными глазами, и оттого назвался Джоном Смитом, чтобы перестать быть уже совсем. Есть же где-то на свете граница и предел гнусности и подлости? Видимо, только за последней чертой. Правильно гауптштурмфюрер Ховен угадал про него. Сэма действительно бессмысленно мучить и терзать грубой силой, он подохнет и только, потому что устал жить. От первого же сокрушительного удара. Бесстрастно и покорно отпустит на волю убегающее сознание и отправится в вечный покой.

Но самое скверное – гауптштурмфюрер все-таки заставил его очухаться, именно потому, что тоже отпустил и все понял. Именно потому, что клятый эсэсовец, желая понять, единственный из всех, за кем право имелось решать, посмотрел на Сэма как на человека, конкретного и реального, а не только как на соответствие строчке служебного донесения. Даже вынудил ненавидеть себя и тем вернул Сэму некоторую жизненную силу. Это не был гестаповский трюк, Сэм бы почувствовал. Нет, дело обстояло гораздо хуже, гауптштурмфюрер затеял с ним, лично с ним, отношения, смысл которых Сэм никак не мог определить для себя.

До сих пор, то есть в течение трех недель, он существовал в относительной свободе, если исключить болезнь и опеку Лис. Иначе говоря, беспрепятственно передвигался по базе, мог даже запросто, если бы захотел, войти в любое помещение. Марвитц сколько раз звал его ради любопытства заглянуть в лабораторию к Шарлоте, нельзя же киснуть без женского общества. Сэм был уверен, что, если бы ему в голову пришла безумная мысль самому постучаться в жесткую, обитую железом дверь с надписью «Аненэрбе», он услышал бы сухое «войдите!», и тот же Ховен выслушал бы, зачем он пришел. Правда, к гаупштурмфюреру его вызывали уже дважды. Тут как раз и было ограничение его кажущейся свободы, проигнорировать приглашение он не посмел, черт его знает почему. Утешением служило одно то, что любой из местных жителей базы и сам капитан Хартенштейн в подобных обстоятельствах бежали к штабному блоку на полусогнутых, не мешкая ни секунды, а Сэм все же шел вразвалочку, будто оказывал одолжение. Но все же шел. И не было здесь никакого одолжения, лишь вынужденное смирение перед вышней властью.