А пенсия хотя и наступает рано, но что делать дальше – не всем пенсионерам понятно. По специальности продолжать работать – либо преподавать, либо ставить. А это не всем под силу, да и на всех мест не хватит. И многим приходится во всё же зрелом возрасте сильно жизнь свою и так тяжёлую менять. И далеко не всем это удаётся, но это уже не про балет.

Кабриолев, конечно же, гораздо более детально разбирает все тяготы и лишения на всех этапах жизни артиста. Выходит всегда довольно мрачно, но, подведя черту, «не хотел бы я сам себе такую жизнь», Вольдемар Альбертович меняет тональность и начинает эту жизнь обелять. Тоже хронологически.

Поступив в училище, ребёнок попадает на самом-то деле в храм искусства. Его жизнь теперь посвящена высшему проявлению человеческого разума – творчеству. Там он огорожен от дурного влияния улицы и, что немаловажно, находится в кругу близких по духу. В узком кругу, в котором он теперь и будет жить и который с остальным миром, гораздо менее приятным, пересекается слабо. И этот балетный мирок, несмотря на многочисленные «нюансы», сам по себе прекрасен.

Да, конечно, не из всех деток удаётся выбить колхозно-маргинальную дурь, но средний культурный уровень обучающихся балету на порядок выше, чем у их сверстников из школы возле дома. И, существуя в столь благодатной среде, у всех есть шанс проявить себя, в чём обязательно поспособствуют педагоги. А вот педсостав Кабриолев всегда расхваливает отдельно – лучшие они, причём по всем предметам. Так что очень в этом плане деткам повезло!

Ну а театр – это вообще самый лучший дом родной. И любой артист, если он только не просто там работает, а живёт балетом, приходя в свой театр, заряжается его энергетикой. Да, это место работы, но это прекрасная работа, и у неё есть высшее проявления сути артиста – выход на сцену. Вольдемар Альбертович всегда охает, сокрушаясь, что не ему, да и не мне, никогда не доведётся понять, что испытывает человек, выходя на сцену. Например, в первый раз Альбертом на сцену Большого. Но догадывается он, что это наикрепчайший адреналин, вкус которого небалетным недоступен.

Кабриолев справедливо полагает, что жизнь артиста – это «другой уровень», и хотя в балете много боли, они купаются в неге. Не смущает его и то, что она коротка, ибо если ты этого достоин, то ты останешься в балете. На этом моменте Вольдемар Альбертович обычно начинает перечислять тех, кто из артистов достиг верхов в педагогике, балетмейстерстве, репетиторстве…

Опущу сии длинные списки, а оставлю выводимую призраком из этого противопоставления мораль: знавал он и совершенно счастливых своей судьбой артистов кордебалета, и неудовлетворённых всем вокруг звёзд. А теперь же, будучи представителем уже потустороннего мира, он точно знает, что каждый сам решает – стакан наполовину полон или он наполовину пуст…

Будучи в зените околобалетной славы, Кабриолев являлся незыблемым главой своей самой крупной на тот момент балетоманской фракции. Три остальные в сумме, в человеках, превосходили одну его незначительно, да и собрал Вольдемар Альбертович, всеми правдами и неправдами в свои ряды лучших представителей балетоманского движения: и авторитетных энциклопедистов, и весьма «нужных» людей от мясника с Даниловского рынка до жены брата секретаря московского горкома партии. И призрак нисколько и не скрывает, что формировал он такой состав свиты предельно сознательно и имея в виду свою личную корыстную выгоду…

И очень Кабриолев гордится тем, насколько преуспел в этом сложном деле и результат желаемый достиг – он в принципе мог иметь всё, что можно было официально иметь в СССР. Вопрос только в том, что ему так много просто не нужно было – балет при всём при этом, для него действительно самое важное в жизни. И вот это качество я лично очень ценю в Кабриолеве при всех его остальных других, часто нелицеприятных.