– Она очень красивая, царица, твоя мать, – сказала Аяя, улыбнувшись.

Вот тут я и спросил, почему она никогда не злится. Потому что я бы непременно взорвался, если бы кто-то так говорил со мной. На это Аяя ответила невозмутимо, лишь улыбнувшись:

– Ты царевич, Марей, никто не смеет разглядывать тебя. А твоя мать царица, она может разглядывать, кого угодно и говорить, что ей вздумается. А кто я, Марей? – глаза её блеснули, да она не злилась на мою мать, она была оскорблена.

Это вопрос взрослого человека, не ребёнка, который ничего не понимает. Тогда и я ответил серьёзно, как чувствовал и думал:

– Ты? Ты – моя невеста. Ты для меня самый важный человек во всём царстве. Бесценный человек.

Она некоторое время смотрела на меня серьёзно, потом улыбнулась:

– А ты для меня!

И мы засмеялись, потому что и, правда, вышло смешно. Мы вообще много смеялись. Просто от счастья, от юности, от радости, что мы вместе и ещё потому, что нам казалось, так будет всегда.

И это счастье продолжалось безоблачным и первозданным почти год. Но потом всё стало меняться. Во-первых: у Аяи впервые пришли месячные и именно в этот день, важный и тяжёлый для неё, потому что она чувствовала себя больной и несчастной, ещё не понимая, что с ней, я, оставив её одну утром в почивальне, не придав значения её незначительной хвори, не появлялся до вечерней трапезы. А на вечерю я пришёл, опоздав, как ни в чём, ни бывало, и сказал вскользь, что она какая-то сегодня слишком бледная и мне кажется, что у неё опухло лицо. Да ещё позволил себе то, что делал часто и привычно: приобнимал и легонько лапал в шутку каких-то челядных девчонок.

Аяя незаметно ушла из-за стола, а когда я пришёл в опочивальню, то застал её плачущей.

– Ты что-то совсем расхворалась, Аяй, может, лекаря позвать? – сказал я, и сел на край нашей с ней большущей постели, где ночью замёрзнув, я находил её, чтобы прижаться плотнее и согреться и она так же искала меня. Я, снимая кушак, стягивая сапоги, обернулся на неё.

– Я здорова. Женские дела и всё… – сказала Аяя.

– Какие ещё женские дела? – спросил я, удивляясь.

Она села, опираясь на одну руку.

– Обыкновенные, как у всех женщин раз в месяц, – и лицо у неё почему-то поморщилось от отвращения.

Я помнил о таких вещах только в самом начале, а после совсем позабыл, потому что у неё никаких месячных до сих пор не было, я и забыл, что они вообще бывают у женщин. Я хотел обнять её, ведь это важное, это значит, она теперь взрослая и я могу…

Но она оттолкнула мои руки, впервые за столько времени, что мы были вместе, не захотела моих объятий.

– Ты что? – я опешил. – Ты меня не любишь?

– А должна? – она села уже нормально, спустила ноги с края кровати, белые ажурно связанные чулочки на ней… Вытерла слёзы, но больше размазала по щекам.

– Конечно, – ответил я, удивляясь, что она спрашивает такое.

– С чего это? Потому что ты царевич? – она даже покраснела от злости. Вот когда рассердилась моя Аяя.

– Нет. Потому, что я люблю тебя, – сказал я то, в чём я был уверен, как ни в чём другом, – больше… да больше всего. Даже больше жизни. Разве ты не знаешь? – удивился я, мне казалось, что ничего более ясного нет на свете, и как Аяя может этого не знать, когда я ей всё время это говорю.

Она высморкалась в рушник, и, отняв его от лица, посмотрела на меня. Долго смотрела, будто взвешивая про себя, верить или нет, или скорее, смотрела в меня.

– Правду говоришь?

– Конечно. Разве не чувствуешь?

Я подсел ближе, протянул руку, приглаживая ей волосы, разлохмаченные и слезами, и валянием в постели. Она повернула немного лицо к моей ладони, и я коснулся её лица.