Теперь хорошее. Если и были у подполковника Горецкого какие-то планы насчет Бориса, то им не суждено сбыться, потому что никто Бориса не встретил в Батуме и никто за ним не следил. Спиридон высадил его в пустынном месте, Борис заметил бы слежку. А в этаком содоме, что творится здесь, в Батуме, найти кого-то невозможно.

Борис посидел еще немного, потягивая кофе, принимая решение. Если верить Горецкому, то убитый Махарадзе вез список турецких агентов в Крыму и предназначался список представителям английской разведки там же, в Крыму. Тогда возникают два вопроса: почему Махарадзе не передал список английскому резиденту и откуда в контрразведке Добрармии знали про список? Хорошо бы задать эти вопросы Горецкому и самое главное – получить на них правдивые ответы. Потому что в голове у Бориса сидело предположение, что Горецкий очень даже просто мог ввести его в заблуждение по поводу агента, списка и нужно было ему, чтобы Борис попал в Батум для чего-то другого. Стало быть, постулат первый: никому нельзя верить в наше сумасшедшее время. Из всех бумаг у него в кармане одна только карточка с именем неизвестного Исмаил-бея. Карточку эту Борис нашел сам, никто в Феодосии про нее не знает. Значит, ему следует идти в кофейню Сандаракиса, уповая на Бога и свою везучесть, иного выхода у него нет. Только так он сможет узнать, что же на самом деле случилось в гостинице «Париж».

Он не знал, что человек в белой шелковой рубахе и аджарской шапочке развил с утра бешеную деятельность. Прикинув приблизительно, где греки могли ссадить Бориса на берег, он обошел все подходящие забегаловки и лавчонки, постепенно сужая круг поисков. Лавку старьевщика он миновал, но зато побывал с расспросами в хашной. Слуга вспомнил молодого человека в потертом железнодорожном френче, небритого и пахнущего морем. Но он вспомнил также, что человек этот дал ему приличную купюру, и ничего не ответил на расспросы – грузинам присуще чувство благодарности.

– Вы позволите?

Борис буркнул что-то нечленораздельное, что было воспринято как разрешение, и к нему за столик подсел субъект с жалкими остатками благородного происхождения на давно не мытом и давно не трезвом лице.

– Официант! – махнул он рукой. – Водки!

Борис чуть поморщился и слегка отодвинулся от соседа – не слишком сильно, чтобы этой демонстрацией не оскорбить его чувств, – мало ли, еще нарвешься на неприятности.

Сосед демонстрации не заметил, но, получив ожидаемую водку, по всегдашней русской привычке захотел поговорить.

– Я вижу в вас русского человека, – начал он издалека, – в этом густопсовом городе вокруг одни азиаты… Турки, персы, греки, итальянцы…

– Какие же итальянцы азиаты? – не утерпел Борис, хотя и понимал, что ответить соседу – большая ошибка: теперь уж точно привяжется.

– Азиаты-с! Как есть азиаты! Я вам больше скажу: даже и англичане здесь – азиаты! Потому только блюдут свою густопсовую азиатскую коммерцию. А мы с вами – русские люди! И место нам – в России! Там сейчас великое очищение происходит, Армагеддон, можно сказать. Россия наша кровью умывается… Как сказал поэт: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» А мы с вами здесь, в этой густопсовости азиатской.

– Что вы мне-то проповедь читаете? Ехали бы сами в Россию, коли так не терпится причаститься святых тайн!

– И поеду! – Лицо соседа загорелось лихорадочным нетрезвым энтузиазмом. – И непременно поеду! Поправлю только свое изношенное здоровье – и тут же поеду!

Борис хотел было сказать, что нищета и пьянство не слишком способствуют поправлению здоровья, но решил не усугублять ответной репликой нездорового красноречия своего соседа. Тому, однако, ничего и не требовалось – уж тем был доволен, что рядом с ним кто-то есть, и завелся пуще прежнего: