Посмотрев на склонившего голову Мансура, Дамир вскинул саблю, размахнулся, со всей силы вогнал её в землю и неожиданно, расхохотался. Мансур вскинул голову и посмотрел на хана. Он привык к перепадам его настроения. Рабу, выросшему с маленьким господином в одном шатре, всегда удавалось предугадывать желания, предвосхищать потребности. Мансур знал, когда и как поступит его хан. Но теперь покорный раб не понимаю, что может сулить ему эта внезапная весёлость господина. Хан Дамир не умел радоваться и веселиться, как и Мансур. Они оба выросли в окружении воинов, без материнской любви, без ласки, без теплоты. Мансур изумлённо взирал на хана и не знал, что ждёт его дальше.

– Я ничего не забыл, – перестав хохотать и вновь став серьёзным, заглянул в лицо великана Дамир. – А вот ты, видно, запамятовал. Я – хан! Я – твой господин! И я не нарушу слова, что дал однажды. Ты кыпчак. Мой брат. Про сарацин я вспомнил оттого, что Тай Чу прибыл ко мне из Персии и поведал об одной хитрости. Имя ей – сарацинова пасть. Вот её я и опробую в Рязанских землях. Поднимись. Возьми саблю и готовь войско к битве.

Мансур встал, принял клинок и отправил его в ножны.

– Мой хан, что ты сделаешь с градом?

– То же, что и с остальными поселениями. Падёт Рязань, и наш путь в земли русичей станет быстрым и лёгким.

***

Утро выдалось ласковым и безветренным. Светило, тронув макушки ближнего леса, озарило окрестности яркими лучами, поднялось над городскими стенами и начало припекать. Раздав указания и получив последние наставления, боярин Магута и воевода Артемий Силыч съехали со двора. Владислав окинул взором опустевшую площадь перед теремом и загрустил.

– Что понурый стоишь, княжич? – подошёл к нему сотник.

– Тоска душу гложет, Ивач. С батюшкиного отъезда покоя не ведаю. Вот и Силыч да Яр Велигорович в путь отправились, и ещё горше стало. Думы окаянные терзают, спасу от них нет.

Ивач понимающе кивнул.

– Идём в кузню тоску-кручину железом калёным выжигать?

Взгляд княжича вспыхнул.

– Мы сегодня поедем к перелеску? Ты обещал! И мечи с рукоятками, что косы, давай возьмём, – в голосе чувствовалось нетерпение и решимость.

– Вот Фёдор обрадуется, что ты ради дела ратного свитки забросил, – с укоризной покачал головой Ивач.

– А вот и нет. Фёдор рад будет, что я в палатах не сижу, а на солнышке в делах ратных разуму набираюсь.

Взгляд воина нежданно-негаданно встретился с глазами княжича. Ивач смутился – опять эти озера.

«Вот же охальник! Коли был бы…»

Осекся сотник, устыдившись мыслей, тряхнул головой. Распахнул ворота кузни и крикнул подручнику:

– Гридя, возьми полдюжины верховых, поупражняйтесь с княжичем в бою у речки. У меня дел порядком. Но дальше за перелесок ни ногой.

И, не дожидаясь ответа, ушёл, оставив княжича в раздумьях одного.

Владислав огляделся. Что-то в голосе сотника настораживало: то ли беспокойство, то ли немой укор за горячность молодецкую. Его тревога передалась княжичу и неприятной дрожью пробежала по спине. Но отказаться от затеи Владислав не мог, да и не желал. Долго бы ещё он стоял в раздумьях, когда услышал за спиной голос сотника:

– Знаю я, как печаль твою излечить.

Ведя под уздцы гнедого жеребца Буяна и пегого мерина, Ивач подошёл к кузне как раз в тот миг, когда из неё вышел Гридя в боевом облачении, держа в руках парные мечи княжича.

Завидя любимца, Владислав приободрился. Бросился к коню, потрепал гриву.

– И то верно, – вскочил в седло княжич.

– Ну, скор! Не успел конюший оседлать Буяна – ты уже верхо́м.

Ивач стоял в сторонке и наблюдал за сборами.

– А чего медлить-то? – усмехнулся княжич.