Священник побледнел.

– К нашему общему счастью, – спокойно докончил Горн, – до этого дело не дойдет, ибо я не бегард, не еретик, не сектант из Братства Свободного Духа. А инквизиторские фортели ты брось, олавский плебан. Договорились? А?

Филипп Гранчишек не ответил, а просто несколько раз кивнул головой.

Когда остановились, чтобы расправить кости, Рейневан не выдержал. Отойдя в сторонку, спросил Урбана Горна о причине столь резкой реакции. Горн сначала разговаривать не хотел, ограничился парочкой ругательств и ворчанием в адрес чертовых доморощенных инквизиторов. Однако, видя, что Рейневану этого мало, присел на поваленный ствол, подозвал собаку.

– Все их ереси, Ланселот, – начал он тихо, – меня интересуют не больше прошлогоднего снега. Только дурак, а я себя таковым не считаю, не заметил бы, что это signum temporis[104] и что пора перейти к выводам. Может быть, есть смысл что-то изменить? Реформировать? Я стараюсь понять. И понять могу, что их разбирает злоба, когда они слышат, что Бога нет, что от Декалога можно и нужно отмахнуться, а почитать следует Люцифера. Я их понимаю, когда в ответ на такие dictum[105] они начинают вопить об ереси. Но что оказывается? Что их бесит больше всего? Не отступничество и безбожие, не отрицание ритуалов, не ревизия или отвержение догм, не демонолатрия[106]. Самую большую ярость у них вызывают призывы к евангельской бедности. К смирению. К самоотверженности. К служению Богу и людям. Они начинают беситься, когда от них требуют отказаться от власти и денег. Потому с такой яростью они накинулись на bianchi, на гумилатов, на братство Герарда Гроота, на бегинок и бегардов, на Гуса. Псякрев, я считаю просто чудом, что они не сожгли Поверелло, Бедняка Франциска! Но боюсь, где-то ежедневно полыхает костер, а на нем умирает какой-нибудь никому не известный и забытый Поверелло.

Рейневан покивал головой.

– Поэтому, – докончил Горн, – это меня так нервирует.

Рейневан кивнул снова. Урбан Горн внимательно смотрел на него.

– Разболтался я не в меру. А такая болтовня может быть опасной. Уж не один сам себе, как говорят, горло собственным слишком длинным языком перерезал… Но я тебе доверяю, Ланселот. Ты даже не знаешь почему.

– Знаю, – вымученно улыбнулся Рейневан. – Если ты заподозришь, что я донесу, то дашь мне по лбу, а в Стшелине скажешь, что я отдал концы из-за неожиданного прилива флюидов и скверного настроения.

Урбан Горн усмехнулся. Очень по-волчьи.

– Горн?

– Слушаю тебя, Ланселот.

– Легко заметить, что ты человек бывалый и опытный. А не знаешь ли случаем, у кого из властьимущих владение расположено поблизости от Бжега?

– Откуда бы, – Урбан Горн прищурился, – такое любопытство? Такая небезопасная в теперешние времена любознательность?

– От того, что и всегда. От желания познавать мир.

– Действительно! Откуда бы еще-то. – Горн приподнял в улыбке уголки губ, но из его глаз отнюдь не исчез блеск подозрительности. – Ну что ж, удовлетворю твою любознательность в меру своих скромных возможностей. В районе Бжега, говоришь? Конрадсвальдау принадлежит Хаугвицам. В Янковицах сидят Бишофсгеймы. Гермсдорф – владение Галлей… В Шёнау же, насколько мне известно, сидит подчаший Бертольд де Апольда…

– У кого из них есть дочь? Молодая, светловолосая…

– Ну, так-то уж далеко, – обрезал Горн, – я не забирался. Да и тебе не советую, Ланселот. Простое любопытство господа рыцари еще могут снести, но они очень не любят, когда кто-то слишком уж интересуется их дочками. И женами…

– Понимаю.

– Это хорошо.