– Как хорошо, – говорит, – что ты жива и люди живы.

– А мы и не люди вовсе, – смеется Нина и головой мотает. – Мы теперь лешие. И я тоже. Ты один и остался человеком.

Худо стало Егору, на землю повалился, лежит, плачет, землю кусает, а Нина стоит рядом на коленях и гладит его по голове.

– Хочешь, – говорит она, – я в яблоню превращусь? Или в птицу? А может быть, в рыбу? Хочешь?

Замотал головой Егор, сказать слова не может. И встала Нина, засмеялась, корешки из ног пустила, листьями оделась и стала яблоней. И чувствует Егор, что и сам он в землю ногами входит, меж камешков корнями путь ищет, ввысь вытягивается, расчленяется на ветки и листья, и стал он тополем, и хорошо ему и тревожно…

– Не плачь, Егор, – говорит ему кто-то. – Спишь, а плачешь. Все лицо мокрое.

Это Маша склонилась над ним и прикасалась холодными пальцами к его щекам, слезы утирала, успокаивала. И Егор почувствовал себя таким уставшим, таким слабым и маленьким, что даже огрызаться не было сил, и говорить ничего не хотелось. Он лежал на спине, смотрел в небо неподвижно и плакал без звука, одними слезами. И Маша вновь изменила свое обличье, и уже не девочка это, а взрослая женщина с тяжелой русой косой, заплетенной вкруг головы, и мониста позванивают на груди при движении. И лежит Егор на поляне, среди высоких ромашек, и шмели гудят, и ни облачка в небе, и медом пахнет.

– Посмотри, Егор, – говорит Маша, – разве плохо у нас? Посмотри вокруг и слезы осуши.

– Эге-ге! – послышался рядом голос Лицедея. – Ты вот скажи, Егор, зачем к нам в лес пришел? Что тебе, своего города не хватает? Мы же к вам не ходим.

Егору и спорить не хотелось, и поворачиваться было лень, чтобы хоть на мужика посмотреть – в каком он там виде появился. Но плакать перестал, вытер слезы, на солнце высушил.

– Что с вами говорить? – сказал он немного погодя. – Мы никогда не поймем друг друга. Живите, как хотите, и нам не мешайте. Покажите дорогу к людям. Мне от вас больше ничего не надо.

– Да мы-то вам ничем не мешаем, – сказал мужик откуда-то из ромашек, – а вот вы нам ох как мешаете! Так за что же вас любить и миловать?

– Так я теперь за всех людей отвечать перед вами должен? Ну и делайте что хотите, только я вам так просто не дамся.

– Нужен ты нам, – пренебрежительно сказал Лицедей, – захотели бы, давно тебя на корм травам пустили. Живи уж.

– Спасибо уж, – в тон ему ответил Егор и встал.

– Разве мы не можем договориться? – спросила Маша.

– О чем? Что вы от меня хотите? Или скучно вам, поговорить не с кем? Ну, валяйте, разговаривайте.

Лицедей оказался маленьким, ростом не больше ромашкового стебля, он сплел себе гнездышко в зарослях травы и сидел там, закинув ножку за ножку.

– А вот то меня, Егор, забавляет, что вы всю природу под себя приспособить вознамерились. Все, что есть в ней живого, все своим считаете. И сказки-то ваши все глупые. Те же люди, только имена звериные. А зачем вы это делаете? А я скажу, зачем. Видеть вам забавно, когда зверь на человека похож. Хоть и похож, а все глупее человека. Вот тем и смешон. Разве это не издевательство?

– Послушай, ты, лешак, – сказал Егор, отряхивая желтую пыльцу, – нет, не издевательство. А совсем наоборот. От одиночества это нашего, от несправедливости, что только мы одни на земле и не с кем больше слова перемолвить. Вот и зверей наделяем людским образом, языком и поступками человеческими. А ваше племя никогда людей не любило, недаром издавна вас нечистью зовут. Нечисть и есть нечисть. Что от вас доброго на земле?

– А от вас? – быстро вставил Лицедей.

– Да, люди много зла принесли и себе, и природе, но и добра не меньше. А вы – ни то ни се, ни доброе, ни злое, ни черное, ни белое.