– Только после того, как примешь реальность, ты сможешь действовать эффективно, – услышал Климов.

Он вскочил на ноги, потер глаза и тихо, словно боялся спугнуть этот голос, спросил:

– Ты кто?

– Неважно кто я – важно, кто ты, – ответил голос.

– Ты в моей голове?

Голос усмехнулся.

– Нет.

В кабине загорелся свет. Климов подошел к панели управления, пригляделся и заметил едва заметную решетку миниатюрного динамика и кнопку экстренного вызова под ним. Он надавил на кнопку.

– Служба безопасности. Что у вас случилось? – услышал Климов из динамика.

– Это вы со мной разговаривали? – спросил Климов.

– Я сейчас с вами разговариваю, что у вас случилось?

– Адо этого, кто говорил?

– Ваша фамилия?!

– Климов, – ответил он и тут же пожалел.

– Оставайтесь на месте, Климов!

Динамик зашипел и замолк.

Это – «оставайтесь на месте» – не сулило ничего хорошего. Он надавил кнопку десятого этажа, ничего другого в голову ему не пришло, но память о последней встрече Климова с дубинкой службы безопасности еще была свежа, а единственным безопасным местом Климову представлялась больница.

Он выскочил на десятом этаже, сунул под нос охраннику справку. Тот аккуратно сделал отметку в журнале. Климов влетел в стационар. Все та же медсестра на посту мельком глянула на него и больше никак не отреагировала. Климов приложился ухом к двери и простоял так, пока не отлегло, и только потом стал носиться по коридорам и открывать одну за другой двери в палаты, пока не наткнулся на пустую.

Мешок с комбинезоном и футболкой Климов сунул в тумбочку, сел на кровать, снял и положил рядом кепку.

Что-то странное происходило с Климовым. С одной стороны, он успокоился оттого, что оказался в безопасности, с другой – само это желание спрятаться пугало не меньше, чем дубинка в руках охранника.

Климов сдавил пальцами виски, пытаясь вернуть то чувство, что толкало его когда-то прорваться за турникеты через охрану. Он старался снова пробудить в себе то чувство несправедливости, придававшее смелости, и через это чувство вернуться к себе прежнему. Климов никак не мог разобраться, почему так испугался, когда в лифте ему приказали оставаться на месте, он же ничего не сделал такого, за что его можно наказать. Откуда вообще взялся этот страх? Он потер лоб в том месте, куда приложился в свое время дубинкой охранник. Ответ пришел сам собой – боль. «Всего лишь боль, – усмехнулся Климов, – я испугался боли, Господи, какое ничтожество! Господи?» – спросил себя Климов. Он еще несколько раз произнес это звучное слово, повторил по слогам, шепотом, затем громко. Климов все пытался припомнить значение слова, вспомнить, почему оно так успокаивает, будто кто-то останавливает внутри Климова приводящий его в смятение маятник. Он еще раз, растягивая гласные, шепотом произнес это слово. Он буквально почувствовал, как на него рухнуло что-то большое и бесконечное, доброе, но суровое, справедливое, но непонятное, что-то такое, с чем Климов не мог справиться, но мог принять. Ему хотелось одновременно плакать и смеяться, благодарить и проклинать, радоваться и печалиться. Климова разрывало на части, он вдруг отчетливо понял – во всем, что с ним происходило, можно обвинить это большое и бесконечное, играющее с Климовым, словно с куклой. Это не Климов виноват, что находится, где находится, да и страх этот, которого он стыдился несколько минут назад, – в нем Климов тоже не виноват. «За что, Господи?» – спросил Климов и уставился в потолок, будто именно там сейчас появится ответ на этот вопрос. Вместо ответа Климов услышал, как открывается дверь в палату Он вскочил, готовый дать отпор. Из-за двери показалось довольное лицо Постовалова. Климов выдохнул.