– Он показал мне один ваш рисунок. Ворсянки? Производит впечатление.

Она потупилась, принялась рассматривать свой бокал, замешательство было чуть нарочитым, потом снова посмотрела ему прямо в глаза:

– А мне понравилась ваша выставка в галерее Редферна прошлой осенью.

Он почти не притворялся, когда удивленно вскинул голову, – она снова ему улыбнулась.

– А я и не знал.

– Я даже и второй раз туда съездила.

– Откуда? – спросил он.

– Из Лидса[61]. Я тогда к защите диссертации готовилась. По искусствоведению. Потом – два семестра в Королевском художественном колледже.

Дэвид был поражен:

– Бог ты мой, зачем же вы…

– Здесь я узнаю гораздо больше.

Он опустил глаза; разумеется, это не его дело; но ему все же удалось высказаться в том духе, что, мол, если и так, докторантурой в КХК, куда отбор невероятно строг, так легко не бросаются.

– Да нет, я не жалею. Генри понимает, как ему повезло, что я тут.

Она произнесла эти слова с улыбкой, но без всякой иронии или тщеславия и понравилась Дэвиду еще больше. Девушка пояснила, кто она и что, и тотчас же обрела в его глазах достоинство, ее нельзя было не принимать всерьез. Совершенно очевидно, что поначалу он здорово опростоволосился; ясно, что его умело разыграли по приезде. Теперь он понял, какую – весьма реальную – помощь оказывала она старику в студии, и предположил, что сексуальные услуги предоставляла ему лишь та, другая.

– Новая картина просто замечательна. Не могу понять, как ему удается до сих пор выдавать такое.

– Просто он всегда занят собой. Главным образом.

– Именно этому вы здесь и учитесь?

– Учусь видеть.

– Он сказал, что очень вам благодарен.

– На самом деле он – как ребенок. Ему нужна игрушка. Чья-то привязанность. Чтобы он мог разбить ее вдребезги.

– Но ваша пока цела?

Она пожала плечами.

– Приходится ему немножко подыгрывать. Притворяться, что нас пугает и восхищает его ужасная репутация. Владельца гарема.

Дэвид улыбнулся и отвел глаза.

– Признаюсь, мне было интересно, что в реальности кроется за всем этим.

– Человеку, который перед вами сюда приезжал, в первые же десять минут было доложено, что каждую из нас он взял трижды за прошедшую ночь. И пусть на вашем лице не появится и тени сомнения. На этот счет.

Он рассмеялся:

– Идет.

– Он понимает, что ему никто не верит. Но дело не в этом.

– Ясно.

Она пригубила коктейль.

– И – чтобы не оставалось иллюзий – Энн и я, мы обе не отказываем ему в том немногом, на что он еще способен.

Она смотрела ему прямо в глаза. За прямотой и откровенностью крылась готовность предостеречь, не допустить чего-то. Оба одновременно потупились; Дэвид скользнул взглядом по обнаженной под блузкой груди и отвел глаза. Казалось, Мыши совершенно не свойственно кокетство, нет и следа неприкрытой сексуальности ее подруги. Самообладание этой девушки было столь неколебимо, что ее привлекательность, ее постоянная, чуть прикрытая нагота как бы утрачивали свое значение; оно же и тревожило, не давая об этом забыть.

А Мышь продолжала:

– Он совершенно не умеет выражать свои мысли словами. Вы и сами заметили. Только отчасти из-за того, что долго прожил за границей. Корни гораздо глубже. Ему надо видеть и ощущать. Буквально. Сень девушек в цвету его не устраивает[62].

– Только теперь начинаю понимать, как ему повезло.

– Это лишь приходная графа.

– Это я тоже понял.

Она украдкой глянула в ту сторону, где расположился старый художник, потом – снова на Дэвида:

– Если он начнет говорить гадости, не трусьте. Не сдавайте позиций, он этого терпеть не может. Стойте на своем. Не теряйте выдержки. – Она улыбнулась. – Простите. За тон все знающей, все понимающей. Но его я и вправду знаю.