– Нина! – крикнул Борис. Она вздрогнула, но рук от лица не убрала. – Нина, через два дня Арина с семьей прилетает в Москву.

– Арина? – Нина опустила руки. Борис понял, что не имеет права вот так от нее уйти. Он должен увезти ее собой. Это его женщина. Его нимфа. Его судьба. Права была бабушка, говоря о неизбежности невозможной, но предначертанной свыше встречи.

– Хотите поехать со мной?

– Да, – кивнула она. Но тут же спохватилась: – Ой, нет, нет, как же Чарли?

Борис уже шел ей навстречу. Он понимал, что никаких преград больше нет и быть не может.

– Чарли поедет с нами. Правда, песик? – собачка завиляла хвостом, радостно взвизгнула. – Сейчас заберем моего мустанга, заедем к вам и… – Борис осекся. – А могу ли я к вам? Имею ли право вот так, явившись из небытия, разрушать ваш устоявшийся быт?

– Мы с Чарли живем вдвоем, – сказала она. – Какое это счастье жить вдвоем… с верным другом!

– Какое счастье, что вы одна! – облегченно вздохнул Борис. – А почему вы одна?

– Вопрос, конечно, бестактный с вашей стороны, но я на него отвечу, – с вызовом глянув на него, сказала Нина. – Я ждала вас, Борис Николаевич Зорин.

– Меня? – заулыбался он. – Но, зачем я вам?

– Сама не знаю, – пожала она плечами. – Сама не знаю, почему все эти годы думаю о вас? Убежала из-под венца. Расторгла контракт. Рассорилась с режиссером. Уехала из Лондона. Прилетела в Москву, набрала ваш номер. Услышала ваш голос, отлегло от сердца. А потом увидела вас с дамой. И… вот сюда перебралась, подальше от вас.

– Что, что, что? Вы сюда из-за меня уехали? Из-за того, что меня на улице с дамой увидели? – рассердился Борис. – Что за ребячество? У нас в институте сотни женщин, тысячи. Мало ли кого я мог подвозить с работы домой. Это, вообще, к нам с вами не относится. Нина, разве так можно?

– Да, да, я понимаю, что это глупо, – сказала она. – Надо было поговорить с вами по телефону, а я не смогла, но стоит ли об этом теперь, когда вокруг такая природа, когда… поцелуйте меня, Борис Николаевич.

Он растерялся. Ее слова прозвучали так неожиданно, что дыхание перехватило.

– Нина, вы… вы…

Она приподнялась на цыпочки, коснулась его губ. Над их головами громко и стройно грянул птичий хор.

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время плакать, и время смеяться, время сетовать, и время плясать… Время обнимать и время уклоняться от объятий…»[1]

Всему свое время…

Маленький смешной человечек присел на пенек. Надел аккуратные деревянные башмачки и побежал по дорожке. Возле старого могучего дуба он остановился, перевел дух, проговорил:

– Я – минутка. Важная составляющая жизни каждого человека. Того, кто бережет меня, награждает строгий башмачник по имени Время…

И побежал дальше, весело напевая:

Едва заметная горная тропинка манила за собой к вершине, чтобы там, под облаками, уткнуться в огромный белый камень, похожий на поднятые к небу ладони. В этих каменных руках можно было сидеть, как в кресле. Сидеть и слушать тишину. Сидеть и размышлять. Сидеть и любоваться бескрайностью, простирающейся до горизонта.

– Как хорошо, что весь этот мир, окруженный горами, принадлежит мне! – прошептала она, усаживаясь на белые каменные ладони, нагретые солнцем. Она любила это место, эту вершину, на которую мало кто отваживался подниматься. Здесь, на высоте две тысячи девятьсот шестьдесят метров, она чувствовала себя свободной и счастливой настолько, что невозможно было удержать рвущуюся наружу радость. Улыбка озаряла ее лицо, когда она смотрела на скачущих по небу белоснежных лошадей, на золотые контуры целующихся облачных драконов, на пенные брызги волн, скользящих по небесному океану. Здесь на вершине все было иным.