Что мог ответить старший счетовод Григорьев, только сочувственно мычал, вы, мол, избрали фабричный комитет. И это его решение.

Кто-то незнакомый из-за спин рабочих зло выкрикнул: «Какой там комитет, вы тут со своим евреем-комиссаром заправляете, ещё ответите за всё!» Прокричал и тут же исчез.

Сейчас Константин Иванович и Исаак Перельман в комнате одни.

– Так тяжко, –  в голосе Перельмана вдруг прорывается такое бесконечное одиночество, что Григорьеву стало страшно за комиссара. Но тот уже взял себя в руки. Твёрдо говорит:

– Я не могу допустить чекистов на фабрику, иначе мы полностью потеряем то минимальное доверие рабочих, которое кое-как имеем.

Константин Иванович вдруг осознал: его посвящают во все большевистские тайны. И он повязан этими тайнами по рукам и ногам. Ему стало страшно.

Исаак и Константин Иванович вышли со двора фабрики. Стояла июньская душная ночь 1918 года.

У ворот дома Константина Ивановича встретила заплаканная Катенька: «Я уже думала, опять Греков пожаловал».

Всю ночь Константин Иванович не мог заснуть. Смотрел в окно, где на чёрном небе висел злой серп луны. В голове звучал неотвязно вопрос: зачем, зачем этот бомбист Перельман привязал его, Константина, к себе. И только под утро успокоился. Пришла спасительная мысль: не был бы привязан, сейчас не лежал в своей постели рядом с Катенькой.

И вдруг пронзила боль в груди: «Ведь ненадолго же эти большевики пришли. Ведь есть ещё разумные-то люди в России. И что тогда…» Дальше думать было страшно.

Небольшой отряд красноармейцев неделю находился в селе. Потом он исчез. Константин Иванович проводил вместе с Перельманом ревизию фабричных складов, описывали наличную мануфактуру. На фабрике началось воровство льняной ткани. За аршины ткани можно было получить у крестьянина и молоко, и мясо, и муку. Но этих аршин у людей не хватало. И голод круто затягивал пояса.

Кладовщики встречали ревизоров с угодливыми улыбками. Рабочие смотрели зло и враждебно. Григорьев слышал за своей спиной: «Жидовский прихвостень». Исаак это тоже слышал. Сказал, криво усмехнувшись: «И через это надо пройти».

Было воскресенье. В обед к Григорьевым постучали. Константин Иванович открыл дверь. На пороге стоял, смущённо улыбаясь, Перельман. Константин Иванович засуетился, явно не готовый к этому нежданному визиту. Появилась Катенька. Окинула оценивающим взглядом гостя. На лице её появилась доброжелательная улыбка. Константин Иванович переводит удивлённый взгляд с Перельмана на жену. И не узнаёт свою Катю, всегда строгую с малознакомыми мужчинами. А тут глаза засверкали, щёки зарделись. И Перельман предстал сейчас в совершенно новом обличии: отутюженный и побритый. Борода ухожена. Черный костюм и галстук, между прочим, тоже в горошек. Перельман говорит смущённо: «Вы уж извините. День воскресный так долго длится. А я здесь всем чужой. Дай, думаю, зайду. Всё-таки соратники по службе».

– Конечно, конечно, –  заговорила торопливо Катенька – как раз к обеду.

– И вы уж не обессудьте, –  Исаак достаёт из затертого портфеля бутылку «P. A. Smirnoff» и следом коробку шоколадных конфет от Георга Штуде.

– О, это из царских закромов. Я знаю, Георг Штуде – эстонский кондитер. Поставлял шоколад и марципаны ко двору нашего, – Константин Иванович смешался, хохотнул, – бывшего…

– Да, считайте из царских закромов, –  Исаак мягко улыбнулся, –  был нынче в Ярославле. В гостинице «Бристоль» встречался с товарищем Нахимсоном. Оттуда и Георг Штуде. Говорил я с Семёном Михайловичем, мол, учителя без работы нынче. А он мне: вот покончим с белочехами, займёмся ликбезом. А вашей учительнице передайте. И даёт мне коробку конфет.