Подъезд будто болен. Бычки и пустые стеклянные бутылки. Ракушки на заблеванном берегу. Здесь никогда не тихо. Шепчут голоса и крики отовсюду. Наркоманский говор, не попадающий зуб на зуб и ищущий новой дозы. Гостеприимный домашний притон. Теплый навоз. Горячий недовоздух.

Спертые коридоры. В желудке червя. Прямоугольные канализационные трубы. Улыбаются хмельной ухмылкой заплывшие стены. Как пьяные чернорабочие. С наотмашь размазюканными толстым слоем потекшими красками. Разных цветов. Слой за слоем. Инвалидный свет пары лампочек. Каждая – в своей петле. Сброшены с потолка на проводах. Краски, как бензин в лужной жиже. Оттенки, тени и блики глубокого ночного кошмара. Сухой воздух насквозь промок кошачьей мочой. Кружится Романова голова.

Уперт в дверь старухи. Мысли никак не собираются, а руки не успокаиваются. Роман не хочет, чтобы голос дрожал, когда откроется рот. Нужно выглядеть спокойным, хотя бы выглядеть. Спокойно. Он ныряет в слова телевизора, орущего по ту сторону двери. Орущего на старуху. Пытается, тает. Переключиться. Но мозг – не пульт. Россия двадцать четыре. Новости. Свежачок. Спецвыпуск. Тук-тук.

Тишина захрипела и поперхнулась:

– Кр-кр. Да-да. Кто там?

– Это… Это Роман из соседней квартиры.

– А-а-а, Рома. Хороший мальчик. Сейчас.

Замок переваривает ключ. С несварением и скрипом. Да-да. Вот. Да. Кто там? Кто там?! Где? Везде. Кто видит везде? Кто всегда всегда всегда только приходит и никогда никогда никогда не уходит? Загадка. Смерть. Глаз, что облепливает все и всех со всех сторон, как невидимые липкие стены. Лучше всех видит слепой.

– Да что ж ты будешь делать!

Кр-кр. Рычит замок. Нараспашку вонь. Поток. Темный огонь в глаза. Обои полуслезли и пытаются бежать со стен. Подъезд захворал старушечьим трепом. Дряхлым, как гнилые зубы, спертым, как паранойя и разумным, как галлюцинация.

Из-за плеча глазеет на Романа съеденный белой краской дряхло-деревянный подоконник. Нам нем блаженные пенсионеры, будто в европейской кафешке: денежное дерево, фиалки, фикус, бегония и кактус. Устало обнимаются в горшках, как досыта наевшийся тучный хрен на унитазе с сальной газеткой в руках: Гхм, т-э-эк, чего у нас тут, в мире? Теплый уход старушечьих рук вновь и вновь наливает растения зеленкой, не позволяя им сделать то, что давно сделала кожа этой некогда девушки. На месте, что не упустить глазами, желчная фотография. Выцветший останок с ленточным червем поперек: черной отметиной вечности. Цветы живы, пока ее сын мертв.

– Рома, хороший мальчик. Чего тебе?

– Да я.. Валентина Вячеславна, скажите, а вы не знаете, где Вера?

– Она умерла?

– Что?

– Котят видал? Вон там на лестнице у нас сидят. Черт его знает, оставил кто-то. Я их сегодня покормила…

– Валентина Вячеславна.

– А? Чего?

– Вы не знаете, где Вера?

– Кто?

– Вера.

– О-о-о. Девка-то твоя?

– Ну да.

– А-а-а, загуляла? А я говорила тебе, что баба твоя..

– Валентина Вячеславна, она пропала.

– Чего-хо-хо? Так взяла и пропала?

– Да. Может вы слышали что-нибудь? Или видели, как она уходила?

– Видеть не видела, но знаешь, что я тебе скажу, внучок?

– Что?

– Час тому назад или больше. Я тогда как раз выключила телепередачу. Думала поспать немножко-х. Отложила это, пульт, все. Ложусь. Свет выключила. А там, у вас, за стенкой-то, кто-то все кричит и все воет. У-у-у. Как зверь какой-то, ей Богу. Я думаю, да что такое? Все там, это, падает, разбивается. И так еще воет страшно. И голос прям такой: как у диавола. Я тебе говорю, какая-то дьявольщина в этом доме. Я так и встала, перекрестилась и больше не спала. И еще вот совсем как раз до того, как ты пришел. Вот, сижу, опять слышу, дьявол стонет. Прямо вот под дверью моей стонет. Я сразу включила передачу, чтобы не слышать дьявола.