– Лягушатники в этом смысле н’род тухлый, – сказал Мальти. – См’шные они люди. Вот с’бери ты, блин, ентую-нить ынставку – так кажная морда тебе м’дяк свой сунет, п’думаешь еще, ты се на жизь так зар’батываешь.

– Да в жопу ихние медяки, – откликнулся Банджо. – Я думал, они хоть за выпивку заплатят, песенка-то славная, чего спасибо не сказать?

– Я те ‘бъясняю, в смысле пр’ставляться тут н’род неп’дходящий, не то что мы с т’бой на том б’регу при’ыкли, – сказал Мальти…

От бистро парни не спеша, пошатываясь поплелись в сторону Жольет. На Рю Форбен у Имбирька было любимое питейное заведение, босяцкое логово крайне сомнительного разбора. Зацепились там, наливались до темноты. Имбирька и Денгеля до того развезло, что они решили вернуться в вагон вздремнуть.

– А ну-тк’ д’вайте-ка ст’скаем наши задницы в Б’мжатник, – предложил Мальти Банджо и Белочке.

Бомжатником площадь Виктора Гелу звалась у обитателей пляжа за то, что именно там они сходились ввечеру покоптить небо да поклянчить мелочь у моряков и путешественников, направлявшихся в квартал красных фонарей. А квартал этот они звали Канавой – с той же грубоватой лаской, с какой называли свои корабли, точно женщин, «старухами».

Не желая лезть в толпу на улице Республики, Мальти, Банджо и Белочка прошли малолюдным бульваром Де ла Мажор, пересекли огромную тень кафедрального собора, миновали ворота Центрального полицейского управления – и добрались до Бомжатника. По дороге они пропустили еще по два стаканчика красного на брата, в последний раз перед тем как спуститься в Канаву, в маленьком кафе на площади Ленше.

Мальти был приглашен на ужин с моряком-мулатом с «Америкэн Экспорт Лайнс», и на Бомжатнике у них была назначена встреча. Вино так разбередило их аппетит, что все трое снова проголодались. Мальти обошел все кафе на площади, но своего приятеля не отыскал. В тени пальмы притулился здоровенный блондин, одежда на котором колом стояла от грязи, и цепким взглядом высматривал клиентов. Мальти спросил его, не видал ли тот мулата.

– Туда пошел со шлюхой, – откликнулся блондин, махнув в сторону улицы Каннебьер.

– Ну так и так, п’шли п’жрем, – обратился Мальти к Белочке и Банджо. – У м’ня деньги есть.

– Небось Латна тебе повышение выписала, она ж вечно тебе отстегивает, – сказал Белочка.

– Я три дня ее не в’дал, – откликнулся Мальти.

– Ого, у тебя и мамочка есть на подоить? – со смехом спросил Банджо.

– Фу, брат, – сказал Банджо. – Пр’ст бабенка на пляже поб’рается вроде нас. Нинаю, кто она там, арабка, перс’янка, индуска. На всех инзыках л’почет. До нее л’гавые как-то раз докопались по-ч’рному, дык я вм’шался, отбил ее, и она с ентих пор с нами водится, н’когда мимо молча не пройдет, д’же коли офицера какого-нить п’дцепит, с’гаретами нас угощает ‘нглийскими там, ‘мериканскими, м’лочь дает, когда у с’мой есть. Ей, ‘маешь, не пр’блема это всё, в любую щелку на к’рабле пролезет, она ж юбка, да с ножками у нее п’рядок, да мордас не то чтоб шибко страх’людный.

– И вы, ребята, никто ее не того? – вскричал Банджо. – Вы-то чего ушами хлопаете?

– Остынь, х’холок, не хл’паем мы, – она нас всех за пр’ятелей держит, не подк’паешься. Да и не лучше разве с ней пр’ятельствовать, чем с’всем без нее остаться ради д’рацкого ‘двольствия ц’ной в пару су?

Они пошли каким-то сырым, унылым переулком, в котором так и лезли друг на друга всевозможные закусочные – какие хочешь: средиземноморские, греческие, югославские, неаполитанские, арабские, корсиканские, армянские, чешские, русские.

Когда они покончили с едой, Мальти предложил подняться повыше, в самый что ни на есть развеселый конец Канавы. Белочка сказал, что лучше сходит на вестерн с Хутом Гибсоном. А вот Банджо откликнулся на предложение с чрезвычайной охотой. Каждая струна в нем отзывалась расхлябанной, подворотной интимности канавной жизни.