Бомбардировщик доживал последние секунды.

Оскалившийся Гривцов, навалившись на выкрученный влево штурвал, вогнав в пол левую педаль, рычал от бессильной ярости и ставил самолет на крыло, чтоб в скольжении протаранить стену света и уйти в спасительную тьму. Воздух, как перину, взбивали зенитные разрывы. Газ был выбран до отказа, и моторы захлебывались надсадным воем.

– Витебск! – заорал штурман.

– Хорошо, что не Берлин, – философски отозвался из хвоста Паша.

– Жора, убью, если не уйдем, – зарычал Гривцов, бросая лязгающую от перегрузок машину из стороны в сторону. – Сашка, давай дымовую шашку!

Стрелок-радист зажег огромную, с кастрюлю шашку для постановки дымовых завес. На привязанном багре выставил ее в лючок своего плексигласового колпака. Густой шлейф дыма рвался за самолетом.

– Держись, пикирую! – Гривцов отдал штурвал до отказа и приподнял закрылки, машина резко просела и ринулась носом вниз, моторы зашлись комариным звоном, боль в ушах, фиолетовые круги, бросок, удар!..

Темнота.

Едкая гарь.

– Вырвались! – выдохнул Гривцов.

– Командир, из правого мотора огонь, – прерывающимся голосом сказал Саша. – Я ранен… Тут в клочья все…

Бешеный огонек струился с правого мотора, рос и набирал силу. Мотор ревел натужно и терял обороты.

– Не дотянем, – сказал Гривцов.

– Дотянешь, командир, – сказал Жора. – Дуем обратно.

Гривцов развернулся на обратный курс, перекрыл масло и бензин правому мотору, убрал его зажигание и выжал все из левого.

– Если сам погаснет, то дотянем, – сказал он. – Только так не бывает.

– Мы прыгать не можем, – сказал Жора. – Она у нас в бомбоотсеке. Мы не увидим ее парашюта в такую ночь. Если она ранена?

– Паша, ты цел в хвосте?

– Да вроде…

– Саша?

Саша молчал.

Гривцов представил себе залитую кровью Катю в изодранном зенитными осколками бомбоотсеке и застонал. Прыгать с парашютом ему нельзя. Надо как-то сажать, спасать Катю.

Мотор горел с шипением сбиваемого встречным потоком пламени, и бомбардировщик терял высоту.

– Девятьсот метров осталось, – сказал Жора.

Ну держись. Гривцов перевел машину в пологое пике и выжал из левого мотора все. Под крыльями затрещало…

– Разваливаемся! Семьсот километров! – заорал штурман.

– Врешь, – хрипло сказал Гривцов. – Сбили пламя… Вот теперь пойдем домой. Смотри вперед лучше. Мне уже высоту не набрать…

Они давно вышли из грозы и шли на восток в лунном свете на высоте двухсот метров, когда Паша Голобоков спокойно сообщил из хвоста:

– Большое везение. Истребитель пристраивается.

И огненная трасса прочеркнула над левым, работающим, мотором.

– По выхлопу бьет, гад, – сжал зубы Гривцов. – И угораздило еще нас на ночной истребитель напороться..

«Юнкерс-88», оборудованный фарой для ночной охоты, превосходил их сейчас в скорости на двести километров. Его стрелок крутил в верхней турели спаренный крупнокалиберный пулемет, а штурман пристраивал свой пулемет в прорези носового фонаря.

Он догнал их сзади, уровнял высоту, и из трех стволов размочалил хвост.

– Паша!

Паша не отвечал, лежа в изодранном крошеве своей кабинки. Машина теряла управление.

– Жорка, прыгай! Прыгай, ну!

Штурман прыгнул.

Гривцов отодвинул форточку и пытался разглядеть, что внизу. Внизу был лес. «Юнкерc» зашел снова, и пулеметная очередь пробарабанила по бронеспинке. А в бомбоотсеке была Катя, живая или мертвая – Гривцов не знал.

Он сажал бомбардировщик на лес. Открыл фонарь, отстегнул привязные ремни. Ему повезло хоть сейчас – он садился на вырубку.

Удар! треск, хруст, бросок! Сели!

Они плюхнулись на брюхо в болоте среди пней, и многострадальный бомбардировщик вспыхнул разом, будто посадки только и ждал, чтоб сбросить с себя бремя существования на этой войне.