По крайней мере, в последний год своей жизни Линкольн казался бодрым и счастливым, невзирая на устрашающе беспечное употребление экстази – только за эту мысль Хелен с мамой и держались. Но и она была неправдой – его счастье, скорее всего, оказалось маниакальной фазой биполярного расстройства.

Кроме вышеупомянутого, от жизни брата мало что осталось – ближе к концу он стал беден как дерьмо церковной мыши: всего 170 фунтов на банковском счете и невыплаченный долг по кредитке в десять тысяч фунтов.

Хелен не знала другого человека, который сменил бы столько кошмарных работ. На некоторых из них Линкольн продержался меньше часа: однажды он рассказывал, как нашел временную работу, но в первый день, на Рождество, не смог пройти через двери склада. Описывал он это в своем обычном стиле: дескать, его охватила «некая странная сила» и «парализовал ужас», и Линкольн понял, что «по ту сторону металлических рулонных ворот умрет часть его души». Тогда он отправился домой пешком под дождем, сделал яйца пашот с тостом, снова лег в постель и съел их.

«Младший братик…»

Хелен улыбнулась, утирая первые слезы. Совершив поворот, ее мысли растревожили воспоминания, десятилетиями остававшиеся нетронутыми: веснушки Линкольна, петушиный вихор волос, широкая улыбка и связанный бабушкой свитер с орнаментом. Воспоминание, точнее даже – фото в мамином альбоме с переплетом из искусственной кожи, имевшее оттенок сепии.

Этот мальчик никогда не грустил долго – Хелен помнила об этом и без фотографий. В детстве она часто его обижала, но он всегда возвращался, и в его заплаканных глазах сияла надежда, что на этот раз старшая сестренка не оттолкнет братика с его бурными шалостями. Теперь мысль о том, как он плакал из-за Хелен, причиняла невыносимую боль. «Такой маленький мальчик…» Почему она это вспомнила?

Раскаяние лежало на сердце тяжелым холодным камнем, и мучительная любовь к брату вдруг преобразилась в тоску по девочке в комнате рядом. Задыхаясь от жажды быть рядом с родными, Хелен поклялась себе, что никогда не будет уязвлять чувства дочери и критиковать ее, никогда не будет переносить на ребенка свою злость и усталость или слишком сердиться на девочку.

Перестав плакать и затолкав болезненные воспоминания на самое дно разума, Хелен приготовилась услышать голос брата и вставила в ноутбук диск с неаккуратной надписью: «Диллмут: расщелина над бухт. Уил, трещина в скалах около бухт. Ор».

Голос Линкольна так и не прозвучал – спасибо и за это. Что бы он ни записал, это было очень тихо. Только повысив громкость и надев наушники, Хелен услышала ворвавшийся в уши шум моря, шелестевшего по камням.

Закрыв глаза, она слушала, как вода наплывает и отступает в закрытом пространстве. Ритм звуков успокаивал, и ничего, кроме них, не существовало.

Хелен сменила диск, выбрав «Уэйлэм-Пойнт. Пещера в скалах». Рядом с надписью стояла звезда и знак восклицания – видимо, запись была важна, хотя почему, Хелен не знала.

Запись содержала раскаты, напоминающие гром. Она длилась шесть минут; после двух первых звуки изменились – теперь как будто дули в дудку. Не играли – нот не было – просто воздух постоянно шел через узкое отверстие (может быть, подземную трещину, куда Линкольн сунул микрофон). От звука Хелен стало холодно.

Она уже приготовилась достать диск, но тут вздернула голову, услышав далекий голос – или голоса.

Да – появилось, по-видимому, несколько людей, речь которых была неразборчива из-за расстояния и движений воздуха ближе к микрофону. Хелен увеличила громкость, но не смогла различить ни слов, ни отдельных голосов. Говорящие так и остались безликой толпой, проплывшей вдали.