Как только начали шерстить наш гастроном, Аванесыч от меня сразу открестился, хоть и дели мы с ним навар, мол, не знал, не ведал, что подчинённые творят, у него лапа мохнатая в министерстве была, откупился. Я его не виню, мне уже сорок было, знала, чем могу поплатиться за свои шахеры-махеры. Срок мне впаяли – семь лет. Как вспомню себя ту, на суде – сердце кровью обливается. Но спасибо нашей коммунистической партии, иногда она давала поблажки таким, как я, оступившемся. Учли, что я мать – одиночка, что раньше не привлекалась, коллектив магазина характеристику мне настрочил, в пору хоть на «божничку» сажай. Полинка убивалась, себя винила, что познакомила меня с Аванесычем, будто он моей рукой водил, да свои мозги в мою голову засунул. Благодарна я ей и по сей день, она меня тогда не бросила, переспала с кем надо, мою комнату за мной так и оставили, хотя с проворовавшимися торгашами тогда так поступали – конфискация имущества, а к тому временя я много чего приобрела и золотишко было и всякие вещицы антикварные, меха. Полинка, умница, всё припрятала в своё время. Опять же, с Мишенькой мне помогла, через постель, конечно, кому-то подвернула и опекунство над пацаном оформила. В зоне тоже крепко мне помогала, грела, как говорят, это когда передачки передают. Всякого народа я на этапе и зоне повидала, школа ого-го какая, таких наук ни в одной академии не преподают, узнала, что на самом деле ценностью в жизни считается. Вот какое правило я оттуда вынесла – унижать можно, тем более, если это позволяют, а вот унижаться не смей, лучше умри. Мерзко конечно это всё, но иначе за решёткой не выживешь, там же не только торгашки-простофили сидят, да воровки по-мелкому, да те бабы несчастные, что мужа или полюбовника в сердцах чем-нибудь огрели, да до смерти. Там такие зечки прожженные, убийцы безжалостные, что сознательно человека жизни лишают, сидят, чуть проворонишь, раздавят. Там я ещё одно правило усвоила – не задавай вопросов, когда человек созреет, он сам выложит всё, как на духу. С добротой своей природной ни к кому в глаза не лезь, она, доброта, может с тобой злую шутку сыграть. Свою помощь никому не предлагай – жди, пока сами попросят помочь, а главное, назначь цену за свою помощь, тогда не будешь проклята.
– Да, суровая наука, – Таисия закатила глаза, – может, Аллах и уберёг меня от этого, что я и с половиной этого не справилась бы?
– Может и так, – Павловна кивнула головой, – однако, вопросик в твоих глазах, как соринка торчит, спрашивай.
– Вы так и не познали физическую любовь? – прошептала Таисия, ей было неловко спрашивать об этом, но любопытство перевешивало.
– От, ворона старая, я ей такую науку преподаю, а её больше моя м…а интересует, – всплеснула руками Павловна.
– Анна Павловна, – сморщилась Таисия, она первый раз за то время, что прожила у старухи, назвала её по имени и отчеству, обычно обращалась только по отчеству, – я бы поняла, если бы вы дали обет безбрачия по религиозным соображениям или по какой-нибудь болезни, но так, в нор-мальной жизни и с нормальной головой, не забитой фанатическими идея-ми, нежели никогда, извините, не засвербило?
– Нет, не засвербило, – Павловна состроила ехидную мину, – моя девственность – палка о двух концах и концы эти неравнозначны. Помнишь, в деревне меня окрестили «невестой дъявола», может, и есть он, это дъявол и я его половинка?
Павловна закашлялась, но из баллончика брызгать не стала, отпила глоток вина.
– Не познала я радостей энтого дела, фу, как по телевизору увижу все эти мерзости, противно становиться, слюняво.