Я решил отойти от грустной темы. Вспомнил тихую большеглазую сестренку Ивки:

– А Соня как поживает? Все рисует балерин и бабочек?

– Рисует… Она о тебе часто говорит. «Вот если бы Саша жил здесь, мы вместе бы ходили в гимназию».

– Разве она уже учится?

– Взяли в первый класс. Ей в октябре будет семь. Шестнадцатого числа.

– Скажи ей, Ивка, что я на день рождения приду. С подарком, – легкомысленно пообещал я.

– Ладно, скажу… А лучше ты сам скажи! Пойдем сейчас к нам! Соня обрадуется.

Я посмотрел на свои неотмытые ноги, на раскисшие кроссовки.

– С такими-то лапами… Ивка, я в другой раз. Мне уже домой пора.

– Ну, давай тогда я на улицу ее позову! На минутку! И принесу еще… одну вещь.

– Что за вещь?

– Ты не уходи, я скоро! – И он помчался к подъезду.

Я сунул в карман выжатые носки, надел кроссовки на босу ногу и пошел следом. Ивка выскочил мне навстречу.

– Соня, оказывается, с мамой ушла к тете Вере. А это… я нашел там… – Он посмотрел на пепелище. – Не сразу, а где-то через неделю, под кирпичами…

Ивка размотал плоский газетный сверток.

Боже мой! Это была любимая бабушкина реликвия, старая акварель. На картинке размером с тетрадь был изображен наш дом. Не среди многоэтажных корпусов, а на фоне густых яблонь и высоких тополей. Такой, каким он был сто лет назад. Бабушка рассказывала, что за несколько лет до ее рождения эту акварель написал для ее мамы (моей прабабушки) местный художник по фамилии Игорев. Он был не очень известный, но талантливый. Может, потом он и стал бы известным, но рано умер от чахотки. В мою прабабушку художник Игорев был тайно влюблен, потому и сделал ей такой подарок.

Бабушка любила вспоминать, как замечательно жилось в доме, когда рядом был большой сад, а не «эти урбанистические монстры».

– Ивка! Бабушка с ума сойдет от счастья! Это ведь память о всей ее жизни!

– Плохо только, что рамка погибла, – вздохнул Ивка.

Да, коричневая, с узорами и завитушками, рамка сгорела наполовину. И плотная желто-серая бумага обуглилась в нижнем углу. Но не сильно. Кое-где на бумаге были пятнышки, словно от брызг. Однако в основном акварель уцелела. Видимо, ее чем-то завалило при пожаре.

– В рамке было стекло, но разбитое, я его выбросил, – опять вздохнул Ивка.

– Стекло сделаем новое! И рамку! Главное – сама картинка… Ивка, помоги положить ее в рюкзак.

Ивка помог. И тихо попросил:

– Ты приезжай еще, ладно?

– Да. Конечно…

– И звонить можешь. Ты помнишь наш номер?

– Помню… Только у нас-то теперь нет телефона.

– Можно ведь с автомата. Иногда…

– Да, конечно. Я буду… Ну, мне пора.

Ивка проводил меня до трамвая.

Трамвай поехал, и я увидел сквозь заднее стекло, как Ивка на краю дороги машет мне вслед. Лицо у Ивки было серьезное – в отличие от смеющихся лун и солнышек на его костюме.

Я тоже помахал Ивке. И показалось, будто я перед Ивкой в чем-то виноват…

Лифт не работал. Впервые за все время, как мы тут поселились. Мне показалось это скверной приметой. Конечно, я не пенсионер, но изрядно запыхался, пока шагал на нашу верхотуру.

Сердито сопя, я своим ключом открыл дверь. Бабушка встретила меня в прихожей.

– Ну, как дела? Все в порядке?

– Угу… Все нормально.

– Не угукай и не сочиняй. Почему у тебя такой вид?

Я дрыгнул ногами, сбросил влажные кроссовки.

– Пришлось побродить по углям. Сейчас отмоюсь.

– Я не про ноги, а про выражение лица.

– Подымешься пешком на девятый этаж, будет выражение…

– Александр! Не морочь мне голову. Что-то случилось в школе? Рассказывай.

– Расскажу, расскажу. Дай отдышаться.

Я не собирался ничего скрывать. Но все, что случилось, мне будто нагрузили в рюкзак, и с этой вот тяжестью я сейчас и поднялся по лестнице. Со скандалом из-за Вальдштейна, с печальной памятью о пожарище, с Ивкиной тревогой за старшего брата… Даже нашедшаяся акварель теперь не радовала.