Еще в ящичке хранились двое освященных четок, ленты для чепцов… и какое-нибудь лакомство для детишек.

На самом дне сундука лежали бабушкино белье и одежда. Все эти юбки, фартуки, летние жакетики, корсажи и платки были аккуратнейшим образом сложены; сверху красовались два накрахмаленных чепца с пышными бантами на затылке. Детям ничего из этого трогать не дозволялось, но если бабушка была в хорошем расположении духа, то она сама по очереди вынимала одну вещь за другой, поясняя:

– Глядите, дети, эта юбка у меня уже пятьдесят лет, а эту кофту носила еще ваша прабабушка, а этот фартук – ровесник вашей матушки, и поглядите-ка – все как новое! А вы вот вечно одежду портите. Верно, оттого, что не знаете пока цену деньгам! К примеру сказать, эта шелковая блузка обошлась в сто золотых, хотя тогда за все платили ассигнациями…

И бабушка продолжала свой рассказ, а дети внимательно ее слушали и, казалось, все понимали.

Пани Прошекова очень хотела, чтобы бабушка сменила свой наряд на что-то более, как ей думалось, удобное, но бабушка не согласилась отказаться ни от единой тесемочки:

– Сам Господь меня, старуху, наказал бы, вздумай я за модой гоняться! Все эти ваши новинки не для моего дряхлого ума придуманы!

И пани Тереза смирилась и оставила свою мать в покое.

Очень скоро все в доме стало делаться по бабушкиному слову; каждый звал старушку «бабушкой»; и что бы она ни советовала и ни говорила, все было правильно и хорошо.

Летом бабушка просыпалась в четыре, а зимой – в пять часов. Первым делом она крестилась и целовала крестик, что висел на четках, с которыми она не расставалась даже ночью, кладя их под подушку. Поднявшись с кровати и одевшись, она кропила себя святой водой, бралась за веретено и принималась прясть, тихонько напевая утренние песни. Сон у нее под старость стал короткий, но она знала, как сладко спится другим, и от души за них радовалась. Примерно час спустя раздавался мерный перестук туфель… скрипела дверь – и бабушка выходила на порог дома.

Во дворе тотчас же поднимался невероятный шум: гоготали гуси, хрюкали свиньи, мычала корова, махали крыльями куры, с мяуканьем жались к ее ногам невесть откуда прибежавшие кошки. Собаки выбирались из будок, потягивались и в один прыжок подскакивали к бабушке; не остерегайся она их, они, пожалуй, сбили бы ее с ног или она выронила бы миску с зерном для птиц. Бабушку любили все домашние питомцы, и она отвечала им тем же. Не дай Бог увидит кого, кто зверушку мучает, пускай даже червячка, сразу сердится: «Что человеку во вред или на пользу и что умертвить надобно, следует убивать во имя Господа, а не терзать понапрасну». Детям она даже не разрешала смотреть, как режут кур, потому что малыши могут пожалеть их и это продлит птичьи муки.

Но однажды бабушка страшно разгневалась на обоих псов – на Султана и Тирла, да и было за что! Они устроили подкоп в сарай и загрызли ночью десяток прехорошеньких желтеньких утят. Бабушка только руками всплеснула, когда утром отперла птичник и оттуда выскочила, заполошно гогоча, гусыня с тремя уцелевшими утятами; она словно оплакивала своих убитых детенышей, которых высиживала вместо их беспокойной непутевой матери-утки. Сначала бабушкино подозрение пало на негодяйку-куницу, но следы привели к собачьим будкам. Да неужто же такой ужас сотворили собаки, эти надежные сторожа?! Бабушка глазам своим не верила! А они вдобавок как ни в чем не бывало подбежали ластиться к ней, вконец рассердив этим старушку.

– Пошли отсюда, злодеи! Что вам сделали эти утята? Вы что, голодны? Нет! Вы поступили так только из озорства. Убирайтесь, видеть вас не хочу!