Однажды Новотная собралась со своим товаром в город, и я упросила родителей отпустить меня с ней – хочу, мол, на Плес посмотреть. Матушка видела, что у вдовы много одеял набралось, тяжело ей будет, и потому сказала: «Ступай, поможешь куме». И назавтра мы с ней по холодку двинулись в путь и к полудню добрались до лугов напротив Плеса. В одном месте там бревна были навалены, вот мы на них и уселись башмаки надеть. Только Новотная проговорила: «Ну и куда ж мне, бедной вдове, эти свои одеяла нести?» – как я увидела, что со стороны Плеса к нам шагает незнакомый господин. В руке у него было что-то наподобие флейты; время от времени он подносил ее к лицу и принимался поворачиваться в разные стороны.

«Глядите-ка, тетушка, – говорю я Новотной, – это же, никак, музыкант? Дует во флейту, а сам вертится».

«Ну ты и дурочка, – отвечает вдова. – Вовсе это не музыкант, а господин, который за стройкой присматривает. Я его тут часто вижу. У него в трубке есть стеклышко, и он через него вдаль смотрит. Тогда ему все вокруг видно – и кто что делает, и кто куда идет».

«Ах тетушка, значит, он видел, как мы обуваемся?» – спросила я.

«И что с того? Мы же ничего дурного не делали», – рассмеялась Новотная.

Пока мы этак-то с ней болтали, господин подошел совсем близко. На нем был серый камзол и маленькая треугольная шляпа, а из-под нее свисала косичка с бантиком. Писаный красавец, да притом совсем еще молодой!

«Куда идете? Что несете?» – спрашивает. И стоит рядом с нами. Ну, тетушка ему ответила, что идем мы в Плес, а несем товар на продажу.

«И что же это за товар?»

«Шерстяные одеяла, сударь, чтобы в холода укрываться; может, и вам какое приглянется».

И Новотная проворно развязала узел и разложила одеяло прямо на бревнах. Хорошая она была женщина, степенная такая, но, когда дело торговли касалось, болтала без умолку, прямо не унять.

«Это твой муж делает?» – спросил ее господин.

«Делал, сударь, делал, что правда, то правда, да вот осенью два года будет, как последнее одеяло соткал. До чахотки доработался. Хорошо еще, что я всегда к станку приглядывалась и ткать выучилась, – есть теперь чем жить. Вот и Мадленке я вечно твержу: „Учись, девочка, чему научишься, того не отнять“».

«Так это твоя дочь?»

«Нет, господин, она кумы моей дочка. Подсобляет мне иногда. Вы не смотрите, что она такая маленькая, – девчушка она ловкая, и руки у нее золотые. Это вот одеяло она сама выткала, я ей не помогала!»

Господин потрепал меня по плечу и ласково на меня взглянул; ни прежде, ни потом не видела я таких красивых и синих, как васильки, глаз!

«А своих детей у тебя разве нет?» – повернулся он опять к Новотной.

«Есть один мальчишка, – ответила та. – Я его в Рыхнов[26] на учение отдала. Господь Бог наделил его способностями, учится он играючи и так в церкви поет, что прямо заслушаешься. Я никаких денег не пожалею, чтобы он священником стал!»

«А если он не захочет им стать?» – спросил господин.

«Захочет, сударь, обязательно захочет. Иржи у меня мальчик послушный», – отвечала тетушка Новотная.

А я, пока они говорили, все смотрела на эту трубочку и думала – как же он в нее глядит-то? И он, словно бы угадав мои мысли, вдруг повернулся ко мне и спросил: «Тебе, верно, хочется знать, далеко ли в эту подзорную трубу видно?»

Я покраснела и потупилась от смущения, а Новотная возьми да и скажи:

«Мадлена думала, что это флейта, а вы – музыкант. Ну, я уж ей растолковала, кто вы такой».

«А ты знаешь, кто я?» – засмеялся господин.

«Не то чтобы я знала, как вас зовут, но знаю, что вы в свою трубку присматриваете за людьми, которые строят крепость. Правильно?»