Расчувствовавшаяся Прасковья одарила Николая Петровича проникновенным взглядом.

Не буди лиха, пока оно тихо!

Любочка наклонилась к сидящей рядом задушевной подруге, Алле Сергеевне, учителю английского языка, «женщине приятной во всех отношениях»:

– «В нашем», «нашу», – чувствуешь, как быстро Каржавин адаптировался в коллективе? Ну и театр!

– Да…он ловко замаскировал существенную ложь несущественной правдой, – ответила ей Алла, – однако кое-кто принимает все за чистую монету!

– Ага…смотреть на это – одно удовольствие. Обожаю загадывать, как дальше разовьются события…

– Не расшатается ли моральная устойчивость Николая Петровича в вашей обволакивающе – нежной обстановке? – Алла с невинным видом подхватила маринованный грибочек и отправила в рот.

– Не думаю, он под строгим присмотром. Жена «недремлющее око», «перископ из унитаза» – сострила Любочка…

– Ни одной жене это еще не помогало….

Все это они произносили шепотом, на фоне других застольных разговоров, опасаясь бдительных слухачей и тайных наблюдателей. Они знали, что половина присутствующих, мягко говоря, недолюбливали друг друга, но каждый день собирали себя в кулак и, шествуя в класс, привычно улыбались коллегам. Многие недолюбливали свою работу и детей, которым по инерции сеяли «разумное», «доброе», «вечное». Не любили свою зарплату, свое правительство и свою страну. И не были уверены, что в ближайшем будущем изменятся сами, и что-то изменится вокруг них. Изъязвленное отсутствием нравственности общество постсоветских лет, не хотело понимать, что это само собой не рассосется.

Постепенно убывали ряды и званных, и избранных. Прасковья устало обмахивала себя почетной грамотой, чтобы хоть какое-то подобие ветерка остудило жар в груди. После пяти рюмок водки, глаза ее реагировали только на один движущийся предмет – на Николая Петровича. Желая разгрузиться после плотного обеда, он подошел к тумбочке, где стоял магнитофон.

Прасковья повеселела, действие Каржавина понравилось ей тем, что в программу праздника включались долгожданные танцы. А танцы – это узаконенное обнимание с Николаем Петровичем, это вожделенная близость!

Подруги, прибрав на столе и перемыв освободившиеся тарелки, минут через десять вернулись в кабинет. Магнитофон на полную громкость издавал саксофонные рулады. Голос Шуфутинского томно пел о любви, а Прасковья Петровна, положив левое ухо на мягкий пуловер Каржавина, мурлыкала в унисон с Шуфутинским: «зачем Вам это знать, зачем Вам это знать, что я не сплю все ночи?». Николай Петрович обреченно, словно пленник, двигал ногами, приняв на себя вес ее грузного тела. Лицо Соломатиной разгладилось и поглупело. Тик – так ходики, пролетают годики! Надо успевать! Что за прелесть эти танцы! Танцы – шманцы – обжиманцы! Люба и Алла застыли, наблюдая эту очаровательную картину.

– Мотаем отсюда, – сказала подруге Алла, чувствуя весь идиотизм происходящего.

Люба посмотрела на Николая Петровича. Лицо его было страдальческим. Он не хотел Голгофы, которая его ждала.

– Нет, не сейчас, – сказала она, – иди, выручай Каржавина из цепких рук инквизиции.

– Думаешь надо? Ладно, поможем человеку, – улыбнулась Алла, – подошла к танцующим и резко хлопнула в ладоши над ухом впавшей в эйфорию Соломатиной.

Прасковья очнулась, видимо, не сразу сообразив «что», «где» и «когда» с ней происходит. Николай Петрович быстренько посадил Соломатину на диван, вздохнул с облегчением, подхватил Аллу Сергеевну за талию и с удовольствием закружил ее вальсом, никак не соотносясь с медленным темпом музыки, все дальше и дальше уводя от света.