С самым серьёзным видом и полностью неопределёнными намерениями я наблюдал в последующие минуты приезд в одну из местных контор: шофёр удалился и исчез (производится опасливый доклад), у борта замаячил гендиректор с самыми верными документами в дрожащих руках. Я не мог определить граней и рамок этого амикошонства, а каверза, тем не менее, складывалась по заведённому порядку в конкретную сумму.

Мой приятель остался невероятно доволен исходом вылазки и предложил тут же отметить это коньяком. Я сослался на занятость и ушёл по делам.

– Теперь меня ищут серьёзные люди, и появляться в этой стране мне нельзя. Они отдали солидные деньги, и никто не поверит, что для меня это был невинный розыгрыш.

Как ты смеёшься, раздольно и широко обнажая дёсны. Так у нас девушки давно не смеются, это не комильфо. Это себе позволяют только дети, неиспорченные подиумом.

На прощание европейское небо выдало феерическую ночь. Я подкрался к Эмбер, не отрывающуюся от окна и прошептал на ушко:

– Не смотри на полную луну, клычки вырастут…

Она отшатнулась, гибкая, как дуга лука, легко произнесла:

– Вот тогда я бы тебя укусила… Лучший вариант устроиться навсегда вместе…

Мои чемоданы уже были готовы, двигаться наутро дальше по этой нелепой планете навстречу неизвестной мечте. И нам предстояла долгая переписка.

Эмбер по скайпу случайно коснулась темы местных женщин. Я не нашёл ничего лучшего, как поведать дежурную легенду, передающуюся по вахте, как сменщик пытался провезти на режимный объект в багажнике машины женщину. Почему-то в ней фигурировала всегда врачиха русского происхождения. Но эта попытка легендарно пресекалась местными спецслужбами. Каким образом им удавалось просчитывать эти секретные ходы – одному аллаху известно.

Эмбер занавесилась ослепительной улыбкой, и от монитора потянуло стужей, как в зимней Москве от «палёного» стеклопакета. Её ледяная ярость – это наивысший сорт ярости, присущий только подлинным душегубам, и, в частности, оскорблённым женщинам. Она сухо свернула разговор и через неделю объявилась у меня в аэропорту Акабы, и никому неведомо, чего ей это стоило. В аэропорт я опоздал, меня поджаривали тупыми звонками по рабочему проекту, некоторое время я затратил на их гашение.

Я думал, что побегу впереди машины к её отелю, и в очередной пробке на забитых улицах я не выдержал. Но и скок – подскок, как раньше, не сработал. После климат-контроля в салоне машины улица хлестнула по лёгким печным жаром. Буквально у дверей отеля мои ноги подкосились: ей-ей не проблема, капсулу под язык, такое иногда случается, жарковато сегодня…

Ну, здравствуй… Она ответила по-русски. У неё оказался неотразимый грузинский акцент, и слова она будто выпекала на губах, и тут же это живо напомнило, как грузинки стряпают и готовят ласки, словно стряпню, чуткими пальцами и гибкими руками.

Вечером мы спустились к набережной. Эмби глубоко задышала:

– Почему-то море здесь пахнет голландской карамелью…

Она подтолкнула меня к некой мысли:

– И поэтому-то ром-бабы здесь стремятся к морю…

Много времени я потратил на английское объяснение своей шутки, посреди улицы, для упрямо восставшей Эмбер. В сухом остатке она махнула рукой:

– Не зря говорят про вас, русских, что вы сами не знаете, чего хотите…

Бросив последний взгляд на карамельный залив, который лубочно чертили белые яхты, она его приложила на прощание:

– Хочу шторм! Как в Атлантике…

Многоликий и многоголосый восточный базар мне претил всегда своей гортанной шумихой, полосатыми сумерками, большими голодными ртами. Моя Эмби скоро миновала ювелирные россыпи и седые осколки и углубилась в местные мастерские, куда и я-то не заглядывал. Я увидел узловатые честные руки подельщиков, а не торгашей и катал, ввалившиеся глаза художников. Песчаных дел мастер горячо завлёк жестами Эмбер, в прозрачной колбе он начал набивать цветным песком её силуэт, я рассмеялся над ним: