Почти год меня закидывало всё дальше и дальше, с моим полным ощущением, что я разыгрываю кукольные сражения с разными командами, пока не оказался за окраиной Мегаполиса, в такой глуши, словно я на задворках цивилизации. Все ушли, как дети в школу.

Она побоялась позвонить, уверена, что я давно с другой. Я думал, что заплатил слишком высокую цену, чтобы быть с ней, и это не было полной правдой. Наш рок-н-ролл, наш хэви метал. Переложил на русский слэйдовскую «Cause I love you», и всё равно получилось к блоковской Незнакомке. Ни одна девушка мне этого не простила. Потому что – ни к кому, а значит, к другой.

Или, думалось мне, этот мир с его Богом – попроще. Один любит, другой – нет. И многие из тех, кого я знал, не пережили этого открытия. Ни в коей мере их не оправдывает, но – живут же без сердец. От берегов наших детских стихов до вычурных масок нас окружающих. А меня всё ещё проносит мимо них по стремнине, разрешённой алкоголем. Когда я хочу, чтобы мне позвонили, я высекаю из себя беззвучный сигнал в пространство, и это непременно случается. Нужно только нечеловечески желать этого.

Не дождавшись, я сел в машину и помчал по обледенелой дороге. Мне нужно было непременно её увидеть, и я летел, непрерывно курил, летел до самого железнодорожного переезда. Как раз закрыт. «…Трясясь в прокуренном вагоне, он был бездомным и смиренным…»

Рельсы, а совсем рядом – гранитный карьер. Я легко развернулся и в один миг добрался до поворота к своей цели. Машина быстро разогналась, а ничего, кроме полной скорости, мне и не было нужно. Лучи фар метались и метались по заснеженной колее, казалось, целую вечность, и, что за диво, можно забыть про зеркало заднего вида, но я успел заметить, как сверкание впереди пропало и машину объяла тьма. Мой рок-н-ролл… «на скользком склоне от рельс колёса оторвал».

Я воспарил.

Я приеду к ней как-то пьяненький

Завалюсь во двор, стану стёкла бить

Перепутаю тризну с праздником

А не впустит, то – так тому и быть

***

«Я пробую не жить, а возвратить себя в цепочку жизни, вереницу событий, красок, поцелуев, снов,– и вновь ловлю себя на том, что умер. А эта осень вызверилась жить, и я в глазах твоих как роль читаю. Я эту роль из прошлой жизни знаю, и вновь гадаю: не забыть – забыть…»

* Места, в которых происходили все эти события, издавна населяли вепсы, и многие называют себя их потомками.

* Приношу извинения за переработку стихотворения Л. Губанова, которое попало к герою в усечённом виде в романе А. Битова "Улетающий Монахов", но требовало завершения главным героем

Она и не подозревала, что серёжки ей куплены в форме её запретного цветка. Едва завидев на витрине эти уютные золотые створки раковины, будто отороченные по краям сверкающей алмазной крошкой, он ощутил, как низ живота залило теплом.

И всё, что он знал, это жгучее желание приникнуть поцелуем к этим золотым губкам, прильнувшим к аккуратному ушку, олицетворявшим золотую копию вечновожделенного. Надвигая на брови каску, он ощущал себя в гермошлёме и словно погружался в волны Балтики, согретый живым видением.

Водка… Она плескалась в рюмках жидким кристаллом, усиливая резкость и яркость видения, в ней купались причудливо солнечные лучи из вечно открытого настежь окна, и прелесть мандаринового сока текла по пальцам, смешанная с горечью масла из кожуры, иначе подсушенные плоды было не очистить. Мандарины мялись в руках красным золотом.

В чём заснул, в том и встал. Лацканы парадного пиджака вылезали из-под куртки, мешали вести машину. Галстук душил. Он матюгался молча, косясь на мятые брюки. В голове шумел айвазовский синдром. Пробирался к порту задами, гаражами, пасуя перед гайцами. Там, в ящичке под компом, рюмка коньячного спирта, с немецкого парома. Заведомый переход в другое измерение. Где нет боли, внутренних терзаний, мерзлоты под скальпом. Одна рюмашка высвобождает тайники радости, на дне которых сверкали всё утро после обморочного пробуждения золотые чусы.