Сегодня Айзек и яйцо смотрят «Волшебника из страны Оз». На экране резвятся жевуны[10], а Айзек пытается вспомнить, когда в последний раз мылся. Морщась от головной боли и опаляющих лучей солнечного света, пробивающегося сквозь щербатые жалюзи, он закидывает в рот холодную тушеную фасолину, найденную на воротнике халата, сморкается в грязную салфетку и бросает ее на журнальный столик. Когда-то, в другой жизни, столик служил пристанищем для начатых пазлов – они с Мэри любили их собирать. Теперь он стал пристанищем грязной посуды и скомканных салфеток. Небольшая горка тарелок, не нашедших себе место на столике, громоздится на другом конце дивана. Айзек не помнит, как поставил их туда. Ну, хотя бы яйцо сидит на чистом диване. Сегодня утром он поделился с существом завтраком, только вот, как ни странно, на его подбородке – в отличие от подбородка Айзека – не осталось и следа засохшего соуса от тушеной фасоли. Вид скопившихся на диване грязных тарелок пробуждает в Айзеке чувство стыда. Он накидывает на разгорающуюся совесть воображаемое одеяло – он поступает так со всеми непрошеными эмоциями. Яйцо завороженно смотрит в телевизор. Айзек шмыгает носом, набрасывает вполне себе материальное одеяло на грязные тарелки и снова погружается в происходящее на экране.
Айзек особенно сопереживает Железному Дровосеку, а вот яйцу, похоже, пришлись по сердцу летающие обезьяны. Когда они с улюлюканьем мчатся по лесу, яйцо криво приоткрывает свой маленький сморщенный рот, будто пытается подражать им. Айзек разглядывает яйцо. Он наклоняет голову набок, воображая щелкающий механический звук, сопровождающий это движение, переводит взгляд на обезьян, беснующихся на экране телевизора, и обратно – на яйцо. Обезьяны – яйцо. Яйцо – обезьяны. У них явно есть что-то общее. Может быть, он нашел какое-то экзотическое животное, сбежавшее из частного зверинца эксцентричного коллекционера? В конце концов, на примата яйцо походит куда больше, чем на собственно яйцо. Взять хотя бы его растрепанный, как у мартышки, затылок: квадратная макушка и топорщащиеся, похожие на монашескую тонзуру лохмы по сторонам. А белоснежная, как у гориллы-альбиноса, шерсть? А похожие на блюдца глаза? Вылитый долгопят. Ну и конечно, нещадно бьющее по барабанным перепонкам, достойное ревуна приветствие. Айзек знает, что Мэри пожурила бы его за неумение отличать приматов от обезьян. Как знает и то, что яйцо нельзя причислить ни к тем, ни к другим. Оно такое маленькое, такое круглое. Такое невыносимо желтое, такое ослепительно белое. Оно напоминает снежного человека, нарисованного ребенком на скорлупе вареного яйца в лавчонке на деревенской ярмарке, с воткнутыми по бокам руками из белой синельной проволоки[11].
Гиббоны – аутсайдеры мира приматов, не думал об этом?
Голова Айзека еще больше кренится набок. Руки у гиббонов смехотворно длинные по сравнению с туловищем – прямо как у яйца. А когда они сидят, ссутулив покатые плечи, подтянув колени к груди и скрестив запястья, то немного напоминают яйцо силуэтом. Но Айзек разбирается в гиббонах достаточно, чтобы понимать: подобрал он не гиббона. Гиббоны проводят всю свою жизнь на ветвях деревьев. Яйцо проводит ее на диване. Гиббоны способны развивать скорость до пятидесяти шести километров в час – выше всех прочих млекопитающих, обитающих на деревьях. Яйцо таким похвастаться не может: ноги у него курам на смех, и, даже чтобы слезть с дивана, ему приходится прикладывать колоссальные усилия. А еще гиббоны – социальные животные. Они выбирают пару раз и навсегда и живут семьями. И поют. Хором выводят сложные гармонии, разносящиеся сквозь густые кроны на мили вокруг. А вот крики яйца подхватывает только Айзек.