Они так и не смогли понять друг друга – герой войны и его сын – «балерина» – так, раздражаясь, называл Рудольфа отец.

«Когда я родился, мать была счастлива, – писал артист в “Автобиографии”. – Папа так мечтал о мальчике, что когда родилась сестра Лида, мама сообщила ему о появлении сына. Таким образом она хотела осчастливить его. Вне себя от радости отец приехал домой в отпуск и обнаружил, что “мальчиком” была Лида».

А вот отрывок из одного интервью великого танцовщика: «Вернувшись с войны, отец хотел найти в своем сыне товарища, который будет вместе с ним охотиться, рыбачить, а мне все это было не по душе. Как-то папа заставил пойти вместе с ним на охоту и ненадолго оставил меня в чаще. Впервые я оказался в лесу в полном одиночестве. Какое-то чудище меня напугало. Когда я присмотрелся, выяснилось, что это дятел. Летали туда-сюда утки. В общем, без подготовки было жутковато. Прошло около часа, прежде чем я растерял остатки храбрости и завопил во все горло: “Папа! Па-ааа-пааа!”

Когда отец вернулся, он долго смеялся надо мной. Мама так и не простила ему этого случая».

На все вопросы об отношениях родителя к его одержимости музыкой и танцами, Нуреев сдержанно отвечал: «Каждый раз, когда он видел, что я танцую, бил меня».

Мягко, не вдаваясь в детали, Рудольф упоминает о папе на страницах своей книги. Он так и не решится приподнять здесь повязку, обнажающую одну из самых глубоких душевных его ран, повязку, которую однажды, при иных обстоятельствах, все-таки поднял.

«Страшно даже не то, что отец бил. Он все время говорил. Бесконечно. Не умолкая. Говорил, что сделает из меня мужчину и что я еще скажу ему спасибо, запирал дверь и не выпускал меня из дома. Он кричал, что я расту балериной. Хоть в чем-то я полностью оправдал его ожидания. Чтобы мы его слушали, он выключал радио. Музыки почти не осталось. Я был везунчик. На нашей улице почти ни у кого не было отцов. И каждый придумал своего папку – сильного, смелого, который возьмет с собой на охоту или научит удить рыбу. А у меня отец – герой! Вся грудь в орденах! Даже следам от прута на моей заднице завидовали. Только я хотел, чтобы он уехал. Потом он приходил ко мне в театр, даже аплодировал. И, помнится, пожал мне руку. А я смотрел на него и думал, что вот он – чужой, старый, больной. И теперь я могу его ударить, а у него не хватит сил дать сдачи. Странно, сейчас я не чувствую обиды. Я просто вычеркнул из памяти все, что причиняло боль».

Убегая из дома в свободное от школы и танцев время, Рудик приходил на живописный холм, раскинувшийся неподалеку от его дома. Растянувшись на нагретых солнцем камнях, уже не мальчик, но еще и не мужчина, он мечтательно смотрел туда, где виднелось здание местного железнодорожного вокзала, куда прибывали и откуда отправлялись поезда, увозя пассажиров в другие города. Может быть, даже наверняка среди этих городов был и Ленинград. Порой, Рудольфу казалось, что «…к вокзалу я привязан больше, чем к школе или к дому. Мне нравилось представлять, что эти колеса уносят меня куда-то. Позднее, уже в Ленинграде, перед тем как начать работу над партией в новом балете, я частенько отправлялся на вокзал и просто смотрел на поезда, пока мне не удавалось почувствовать, что движение стало частью меня самого, а я – частью поезда. Это каким-то образом помогало мне в танце, хотя не могу точно сказать, как именно».

Однажды Рудик услышал о том, что в Башкирии объявлен набор талантливых детей, лучшие из которых будут учиться не где-нибудь, а в Ленинградской хореографической школе. Парень словно с цепи сорвался, не мог есть, спать. Только бы умолить отца, только бы умолить! Вдвоем пошли они в здание оперного театра, фамилию «Нуреев» внесли в заветный список, но что толку?