Партийная дисциплина не строилась на слепом повиновении: важно было, чтобы коммунист не испытывал отчуждения от решений вышестоящих партийных органов, а, наоборот, – воспринимал их как воплощение своей воли. Но что было делать во время внутрипартийной распри? Как надо было поступать тому, кто, несмотря на все желание, не мог одобрить официальной политики по тому или иному вопросу? Вне каналов, предусмотренных институциональной структурой самого демократического централизма, критика и протест были неприемлемы, но оппозиции все-таки возникали перед каждым партийным съездом.

Сафаров сетовал:

Нас обвинили в неверии, в ликвидаторстве за то, что мы имели смелость сказать партии свое мнение по жгучим вопросам. Что же получилось из этого? Получилась мобилизация всех сил и средств против «оппозиции», но не получилось той мобилизации пролетарского фронта, которая необходима для решительной борьбы за превращение России нэповской в Россию социалистическую…

Столь очевидное в сафаровском протесте противоречие между истиной индивидуальной и истиной коллективной коренится в самой сути явления партийной оппозиции. Оппозиция бросала вызов партийному аппарату, но в то же время она провоцировала дискуссию, без которой выработка истины была немыслимой. Сафаров протестовал не столько ради собственной выгоды, сколько из чувства долга, желая сохранить «ленинские идеалы», игнорируемые центром. Он смело заменял институциональный авторитет ЦК собственной сознательностью – ведь истиной мог обладать любой, даже совсем случайный партиец, если он лучше чувствовал исторический момент. Раз за разом оппозиция вменяла ответственность за политические решения отдельным партийцам, то есть группы меньшинства заявляли, что в критические времена институциональный авторитет (коллективный) может быть заменен харизматическим.

Свое назначение в Китай Сафаров расценивал как попытку «изолировать партийца от рабочих, лишить его фактически всех партийных прав». Дисциплина имела смысл лишь до тех пор, пока обеспечивала возможность бороться за то, что коммунист считал правильным, во имя чего этой дисциплине подчинялся. Но выше формальной дисциплины Сафаров ставил приверженность своим принципам, он искал свободы противодействия тенденциям, которые казались ему пагубными. Большевик был не только человек дисциплины, но и человек, вырабатывавший в себе в каждом данном случае твердое мнение и мужественно и независимо отстаивавший его, в том числе и в споре с собственной партией. Оказавшись в меньшинстве, он подчинялся, но это не означало его неправоту: может быть, он раньше других увидел или понял новую задачу партии, правильней оценил ситуацию.

Сафаров хотел действовать, не руководствуясь слепой верой в авторитет ЦК – пусть и заслуженный, – а исходя из истинных интересов пролетариата. Надо было уметь идти против течения и говорить правду. Надо было, чтобы по всем спорным вопросам меньшинству была дана возможность высказывать и защищать свою точку зрения. Сталин же, высылая Сафарова, пытался заткнуть ему рот. По мнению Сафарова, «сталинский режим партийной жизни тем и опасен, что он ставит под угрозу идейную силу и крепость нашей партии, превращая всю идеологическую работу в идейную жизнь в партии и бюрократическую „работу на заказ“»202.

Именно потому, что ни один оппозиционер не ставил под вопрос принципы демократического централизма как таковые, не могло быть конституционального разрешения политическим кризисам, которые периодически охватывали партию. Троцкий, Зиновьев, наконец, сам Сафаров могли увещевать товарищей доверять собственной совести, собственному сознанию даже наперекор официальной позиции.