В послевоенные годы Эмили не могла узнать историю своего происхождения, культурный контекст не позволил бы ей самой придумать историю столь прекрасную. Человеческие предрассудки обрекли ребенка на то, чтобы долгое время называться дочерью боша, а приемный отец Эмили одной-единственной фразой умертвил душу девочки.

Гордость в душе Пьеро сменилась стыдом, тогда как Эмили шла противоположным путем. Рассказы окружающих людей о семье и корнях каждого из них изменили сформировавшееся в детстве благодаря наличию социальных мифов представление этих людей о себе. Следовательно, существует возможность изменить самоощущение человека, которого волнует то, что говорят о нем окружающие его люди; то, что говорится, и то, как это говорится, чрезвычайно важно. Риторика – слова и жесты, в которые облекается рассказ о тех или иных событиях, – формирует внутренний мир человека. Похоже, некоторые социумы сохраняют устойчивость, помогая травмированному правдой человеку обрести новое дыхание, тогда как другие препятствуют этому, по-разному толкуя одни и те же трагические события.

Потрясения психотравматического характера, по сути, являются проявлением того, что происходит в обществе. Переживший травму становится нервным, раздражительным, он снова и снова испытывает ужасные страдания, любое, самое незначительное событие может напомнить ему про пережитое и заставить мучиться. Однако любое общество предоставляет возможность человеку, пережившему потрясение, рассказать вслух о травме, что, в свою очередь, позволяет постепенно вновь обрести психологическую устойчивость; впрочем, может случиться и так, что рассказанное помешает обретению этой устойчивости.[3]

В руандийском обществе неприлично жаловаться или плакать. Пережившие травму должны сохранять достоинство – спокойное выражение лица, может быть, даже безразличное, – чтобы замаскировать свое страдание. Но каждый вечер они могут рассказывать о том, что произошло с ними, какой была их собственная реакция на произошедшее, поскольку уверены, что никто не осудит их за этот исполненный ужасов рассказ. Когда пережившему травму не удается высказать то, что он хотел, или просто произнести фразу: «Видите, что́ со мной произошло», он может поступить иначе: превратить свою историю в подобие вымысла, сказки, – и тогда окружающие с вниманием и уважением ее выслушают.

Любой человек западной культуры, окажись он зрителем этой «театрализации» травмы, смысл которой в том, чтобы скрыть пережитую боль, обнаружил бы удивительную разницу: безразличие в первом акте, разыгрываемом в течение всего дня, и шокирующий эксгибиционизм во втором, начинающемся в вечернее время. Эта стыдливая риторика (маскировать страдание днем и демонстрировать его вечером) конечно же не способствует выставлению напоказ страдания и полученных стигматов – напротив, она заставляет человека безропотно принять собственное страдание.

Возможно, переживший психологическую травму страдает в той же мере, что и любой другой человек, испытавший нечто аналогичное, однако внешние проявления его мучений, сила его эмоционального расстройства напрямую зависят от окружения – тех, кто может убедить его выстоять правильным советом или адекватным поведением. Приглашение к разговору или, напротив, призыв к молчанию, внутренняя поддержка или презрение, помощь социума или изоляция пострадавшего придают одной и той же психологической травме различный смысл, в зависимости от характера, которым то или иное общество наделяет человеческие истории,[4] делая из одного и того же события повод для стыда или гордости, заставляя человека прятать его глубоко в себе или выставлять напоказ.