Настоящий момент открыл глаза на самое ужасное. Когда многотысячное население Кронштадта предъявило ряд справедливых требований к «защитникам интересов трудящихся», обюрократившиеся верхи Р. К. П. отвергли их и вместо свободного сговора с трудящимися г. Кронштадта открыли братоубийственный огонь по рабочим, морякам и красноармейцам революционного города. Мало того, метание бомб с аэропланов в беззащитных женщин и детей Кронштадта вплело еще один из новых шипов в венец коммунистической партии.
Не желая являться сторонником варварских поступков товарищей коммунистов, а также не разделяя тактики «верхов», вызвавших кровопролитие и большие бедствия народных масс, открыто заявляю перед Вр. Революционным Комитетом, что с момента первого выстрела по Кронштадту я не считаю себя более кандидатом Р. К. П., а всецело присоединяюсь к лозунгу, выдвинутому трудящимися Кронштадта: «Вся власть Советам, а не партиям!»[476]
В течение короткого времени Никифоров, очевидно, соболезновал мятежникам, но из РКП не вышел. Вместе с тем даже после подавления восстания он оставался центром притяжения для критиков партийной иерархии. Узнав, что бюро комячейки собирается «выбросить» его из партии, он отказался сочинять новую автобиографию к чистке или оправдываться как-либо еще. «Это для меня было обидно, так как меня мало кто знает» – а вот вешать ярлыки умел всякий. Никифоров понимал, что в случае потери партбилета будет «выбит из определенной колеи и лишится возможности общественной деятельности». Но, уверял он, его выбор большевизма был принципиален: «Будучи исключен, я бы не изменил своим убеждениям, партийный билет еще не доказывает коммуничность <так!> того или иного лица. Не задумывался о том, мог бы я после исключения добиваться зачисления снова. Партия сильна своей дисциплиной. Не будь ее – ничего бы не было, так смотрю я на дисциплину»[477].
В момент народных возмущений анархисты, усвоив абстрактную формулу «дух разрушения есть дух созидания», стремились к расширению и углублению «революционной стихии». Однако опыт Кронштадта убедил их, что побеждала та сила, которая была в состоянии овладеть революционной стихией, превратив последнюю в организованную энергию. Никифоров и его единомышленники признали принцип «суровой товарищеской дисциплины», направленной против распыленности и ложного индивидуализма[478]. Им стало ясно, что только сильная организация может творческой волей обуздать стихию и руководить революционным пролетариатом, отражая удары справа и не поддаваясь домогательствам темперамента слева.
Рядовые партийцы бросились на защиту прозревшего Никифорова: «Тов. Григорьев: Преступно было бы лиц с анархическим уклоном исключать из партии. Тов. Носырев: Никифоров – горький пролетарий, умеющий говорить прямо все в глаза. В нем, пожалуй, меньше анархического, чем бунтарского». В пику партийному бюро товарищи единогласно посчитали Никифорова «достойным членом партии»[479].
А вот Редков Виктор Дмитриевич, наш третий и последний анархист из Смоленска, был исключен. Даже Никифоров признал, «что Редков не может быть коммунистом, потому что политически не созрел». Ходили слухи, что Редков участвовал в ноябре 1918 года в восстании крестьян Бельского уезда Смоленской губернии против политики продовольственной диктатуры, в результате которого по постановлению Бельской чрезвычайной комиссии было расстреляно 28 мятежников. «Чувствуя, что здесь все раскроют», – так гласила стенограмма, Редков «разоткровенничался».
Выступление [было] организовано крупными Бельскими помещиками, цель которых известна. Они говорили, что в центре советская власть давно пала, почта и телеграф закрыты и только поэтому нет известий об этом. <…> Меня это навело на размышления. Я пошел против советов с лозунгом «Долой все, что нас стесняет». <…> Строгого отчета в участии в восстании я себе не отдавал. <…> Я не виноват, потому что не поставил разницы, кто я и кто те, с кем пошел на восстание. <…> Немного утешает меня то, что мной на восстании не выпущено ни одной пули.